– И ничего я не выдумываю! – обиженно гундосит Микки и, набравшись духу, выпаливает: – Говорю же вам: картина всегда в этот день и в это время сама сдвигается с места! Если хотите знать, то это – предупреждение. Вот!

– Предупреждение? Какое ещё предупреждение? Чепуха какая-то! – фыркает по-лошадиному Буффон. – Кстати, а кто это намалёван на портрете? Больно уж рожа… того… не совсем…

– На портрете? – переспрашивает мальчишка и, оглянувшись, словно опасаясь, как бы кто не подслушал, переходит на доверительный шёпот: – На портрете мой предок по маминой линии, знаменитый пиратский предводитель Фрэд Гальтон по прозвищу Бешеный, гроза Потосского моря. Редкой отваги и жестокости был человек. Погиб в тысяча семьсот пятом году. Свалился во время абордажного боя за борт и утонул.

– Допустим. А при чём тут… перекашивание картины? И какое-то предупреждение?

– А при том, что если портрет начинает двигаться, это означает, что Фрэд Гальтон поднимается со дна моря и направляется сюда, в свой дом. Ведь это его дом. Он построил его двести семьдесят лет тому назад для своей семьи. К маме дом перешёл по наследству. И является наш предок сюда ежегодно в день своей гибели, ровно в восемь часов вечера. Когда был жив отец, он не раз пытался продать из-за этого дом. Но мама ни в какую. И слушать не хотела. Боялась мести нашего предка: этот Фрэд Гальтон на всё способен.

– Ну, и здоров же ты, брат, вра… фантазировать, – ехидно хмыкнув, качает головой Буффон. – Тебе стоило бы подумать о писательской карьере.

– Не верите – не надо! – обиженно бубнит Микки. – Побудете до восьмого часа – сами всё увидите.

Гость снисходительно улыбается, но на висящие подле портрета большие электронные часы в виде маяка всё же смотрит. Стрелки часов показывают 19.45.

– И что же он делает здесь, в своём доме, этот утопленник? Он хоть говорит что-нибудь? Или молчит, набравши в рот солёной морской воды? – самодовольно улыбается Буффон своей удачной, как ему кажется, шутке.

– О-о! Ещё как говорит! – оживляется Микки. – Как рявкнет с порога: «Подайте мне горячего грога! Я совсем окоченел в этой чёртовой пучине!» – хоть из дому беги. Буйный тип, скажу я вам, – в голосе мальчишки появляются доверительные нотки. – Никакого сладу с ним нет. Чуть что не так – сразу за свою саблю хватается. Точь-в-точь, как Билли Бонс. Ну тот… что в «Острове сокровищ». Хорошо хоть не сидит долго. Выпьет свой грог, обсушится у камина, поорёт моряцкие песни и за полчаса до полуночи уходит назад в свою пучину.

Деликатно улыбаясь, гость выслушивает начинающийся уже нравиться ему рассказ будущего пасынка, и, чтобы продолжить разговор, а заодно поставить выдумщика в тупик, он как бы невзначай спрашивает:

– А почему об этом ни разу не писали газеты? Ведь этих писак хлебом не корми, а дай им сенсацию. А соседи? Неужели до сих пор никто ничего не видел? Странно…

– Нам только этого не хватало! – хмыкает Микки. – Скажете такое! Мы эти пиратские набеги, как можем, от всех скрываем. Никого в такие дни не приглашаем к себе. Сегодня впервые забыли об этом. Ума не приложу, как такое могло случиться… Наверное, мама переволновалась из-за этого… вашего визита. Она такая возбуждённая была, когда рассказывала мне о вас! Да! – взглянув на часы, спохватывается Микки. – Этот Фрэд Гальтон ужасно сердится, если не подать ему вовремя грог. Пойду-ка я на кухню, попробую что-нибудь сделать. А вы пока посидите тут один. Я быстро. Придётся также открыть двери. Он не любит, когда перед ним закрыты двери. Несносный субъект: это ему не так, то ему не этак…

Микки открывает настежь двери в прихожую и на улицу и спешит на кухню.

Странно, но, оставшись один, Эжен Буффон начинает чувствовать себя не совсем уютно. Умом он понимает, что всё это детские выдумки и фантазии, результат чтения разных там дурацких книжек и просмотра не менее дурацких американских «ужастиков» об оживающих мертвецах и скелетах, что все эти привидения – сплошной вздор, досужие побасенки писак с нездоровой психикой, которые забивают головы таких вот несмышлёных мальчишек всякой чепухой. И тем не менее непонятная тревога закрадывается в его сознание, и ему становится не по себе. Буффон передвигает свое кресло с таким расчётом, чтобы можно было видеть через открытую дверь ведущую к дому посыпанную морским песком дорожку, по сторонам которой живой изгородью растёт жасмин. Он пододвигает к себе столик, но журналы больше его не интересуют. Он по-прежнему их листает, пытается даже читать, но делает это машинально, не вникая в суть написанного. А вскоре и вовсе оставляет журналы в покое. Всё его внимание сосредоточивается на открытой двери и на медленно, но неумолимо тикающих часах.

Вот их большая стрелка, дрогнув, останавливается на отметке «12». Вот она, продолжая вздрагивать, медленно ползёт дальше. Проходит томительная минута, за ней – другая. У Буффона будто гора с плеч. «Старый болван!» – мысленно ругает себя фабрикант и вздыхает с облегчением. Он хочет уже позвать будущего пасынка, чтобы сказать ему, что из него действительно может получиться неплохой писатель-фантаст, как вдруг краем ока замечает в дальнем конце дорожки какое-то движение. Буффон напрягает зрение, всматривается и… вздрагивает: по дорожке в опускающихся на землю сумерках к дому приближается необычно, если не сказать странно, одетый человек. Да ещё с оголённой саблей в руках. Он что-то сердито бормочет под нос и то и дело резко взмахивает этой саблей перед собой. После каждого взмаха на дорожку падают ветки и листья жасмина.

У Буффона судорожно дёргается сердце. Привстав и напрягшись, он до боли в суставах сжимает подлокотники кресла.

Тем временем человек с саблей приближается к дому. Вот он входит в прихожую. Вот, прогромыхав по ней тяжелыми сапогами, останавливается в двери гостиной. Широко расставив ноги, держа в одной руке короткую абордажную саблю, а другой упёршись в бок, он медленно обводит гостиную мрачным, исподлобья взглядом своего единственного глаза. Второй глаз закрыт чёрной повязкой.

Это плотно сбитый мужчина лет тридцати пяти, выше среднего роста, с посиневшим от холода лицом. Одет он в зелёный суконный камзол с медными зеленоватыми от старости пуговицами и красные панталоны. На его ногах высокие, расширенные кверху рыжие сапоги. Голову покрывает надвинутая на лоб серая треуголка. За широким кожаным поясом торчит тяжёлый старинный пистолет.

Буффон переводит взгляд на висящий рядом с дверью портрет, и ему ещё больше становится не по себе: в дверном проёме он видит двойника портрета. Можно подумать, что явился натурщик, позировавший художнику двести семьдесят лет тому назад.

И уж окончательно добивает Буффона то обстоятельство, что на улице за весь день не упало и капли дождя, а одежда на этом странном субъекте вся мокрая и грязная, будто его только что вытащили из лужи.

Буффон затравленно осматривается. Отступать некуда. Разве что бежать через окно. Но окно закрыто…

– Подайте мне горячего грога! – выкрикивает неожиданно пришелец с того света громовым голосом, от которого тонко звенят хрустальные подвески старинной люстры. – Я совсем окоченел в этой чёртовой пучине! – заметив дрожащего от страха Буффона, утопленник останавливает на нём свой тяжёлый, неподвижный взгляд единственного глаза, угрожающе поднимает саблю и орёт громче прежнего: – Ну ты, жратва акулья, долго я буду ждать свой грог?!