Вечер закончился. Закончился не так, как планировала Рэйчел, – они бы еще поиграли в карты и в шарады перед камином, – но ей хотелось только одного: чтобы все поскорее ушли. Надо найти Люберта. Гости вежливо бормотали комплименты, благодарности и извинения. Через десять минут она закрыла дверь за расстроенной миссис Элиот, которая выразила надежду, что все будет хорошо и что, возможно, Рэйчел посетит англо-немецкую группу и, может быть, приведет и герра Люберта.

Рэйчел уже собралась подняться по лестнице на верхний этаж, когда услышала стон. Перед камином, в кресле, опустив голову и закрыв ладонями лицо, сидел герр Люберт. Тяжелое дыхание прорывалось через стиснутые зубы, и получавшийся звук напоминал шуршание набегающей на галечный берег волны.

– Стефан?

Люберт открыл здоровый глаз – второй уже заплыл – и посмотрел сквозь решетку пальцев. Мягкий изгиб ее бедер напоминал виолончель, блестки на платье сверкали в свете камина.

– Вы в порядке?

Он почувствовал руку у себя на плече и опустил свою, чтобы показать рану, потом поднял лицо, чтобы она могла разглядеть ее лучше.

Увидев рану, Рэйчел поморщилась.

– Как это случилось?

«Меня чуть не убили плакатом «Дайте Германии жить!», – подумал Люберт, но сказать не сумел, к тому же и говорить было больно, поэтому он просто застонал.

– Пойду принесу что-нибудь. Я мигом. – Шурша платьем, Рэйчел направилась к лестнице.

Люберт снова опустил голову. Пальцы пахли кровью, во рту ощущался ее металлический привкус. События вечера закружились перед глазами яркими картинками. Повсюду плакаты «Мы хотим работать!», «Бевин, останови демонтаж!», «Дайте Германии жить!». Он присоединился к протестующим неохотно, под давлением сослуживцев. Проверка еще не закончилась, и ему не хотелось рисковать, да он и вообще терпеть не мог толпу с ее склонностью к бездумному и грубому насилию, она всегда пугала его. Но эта толпа была тихой и сплоченной, и он вдруг решил, что лучше находиться здесь, на морозе, но с братьями и сестрами, чем в уютном одиночестве собственного дома. Они слушали Шорша, взывавшего к британскому чувству справедливости, но обращавшегося при этом к соотечественникам. Они спели немецкий гимн, демонстрируя скорее стойкость, чем дерзость, без той ярости, с какой в последние годы обычно исполнялся гимн. Это пели люди, обретавшие голос. А потом вдруг в пение диссонансом ворвался автомобильный гудок, следом рев мотора: какая-то британская машина пыталась проехать к заводским воротам. Люди попятились. Кто-то стукнул по крыше. Еще кто-то уперся руками в борт машины и принялся раскачивать ее, к нему присоединились другие любители размяться. Машина заходила ходуном. Люберт видел сидящего внутри офицера, видел, как гнев на его лице сменился страхом. Потом, словно не сознавая собственную силу, молодые люди опрокинули машину набок, и офицер перевернулся, ударился о крышу и остался лежать с прижатым к стеклу лицом – как рыба в аквариуме. Это было почти комично, но Люберт понимал, что вот-вот случится нечто ужасное. И тут ударили выстрелы. От первого толпа дернулась и оцепенела. Второй обратил ее в панику, люди заметались, точно перепуганные овцы, кидаясь из стороны в сторону, подгоняемые выстрелами. Люберт тоже метался, подхваченный толпой, что-то ударило его по лбу, но он продолжал бежать. Несколько метров толпа несла его, потом он споткнулся, накренился, перед глазами полыхнула белая вспышка, в голове зазвенело – чье-то колено врезалось ему в висок. Он упал на четвереньки и не сразу понял, что красные пятна на белом – это его кровь на снегу.

Рэйчел вернулась в холл с ватой, бинтом и йодом.

– Дайте-ка взглянуть.

Она осторожно приподняла его лицо за подбородок, чтобы видеть рану.

– Туда могла попасть грязь. Будет больно.

Люберт поморщился от жгучего прикосновения ваты, смоченной йодом.

– Что случилось?

Он мог бы нарисовать это, но не объяснить: слишком сильно стучало в голове.

– Они… уу!

– Тише, тиите.

Рэйчел склонилась над ним, обрабатывая рану. Люберт застонал от острой, очищающей боли и сжал руку Рэйчел. Какое-то время он не отпускал ее руку, а она продолжала возиться с раной. Закончив, внимательно осмотрела лоб Люберта:

– Теперь, кажется, чисто. Да. Сейчас перевяжу…

Оторвав от бинта кусок, Рэйчел накрыла рану салфеткой, смоченной в йоде, и несколько раз обошла Люберта кругом, обматывая его голову бинтом, – ее грудь оказалась прямо перед его лицом. Повязку она для надежности закрепила булавкой.

– Вот и все. Как самочувствие?

– Жжет. Но спасибо.

– Извините майора. Он был пьян.

– Спасибо, что вмешались, иначе быть международному конфликту.

Его лицо было совсем рядом. Рэйчел видела морщинки вокруг глаз, полных печали, которой не замечала прежде. Она представила, как целует его, и вдруг поняла, что хочет сделать это. Придерживая повязку одной рукой, она другой легонько провела по его щеке и нежно поцеловала в губы. Их дыхание смешалось. Она все ждала, что по колючей проволоке побежит ток, завоют сирены и вспыхнут прожектора, но ничего не случилось. Она ступила на новую территорию, и никто ее не остановил. Вот так, легко и просто.

– Этот лучше того… другого, – сказал Люберт.

Рэйчел посмотрела на него, возвращаясь в реальность.

– Это… часть плана, чтобы вышвырнуть меня из дома?

– Это… спасибо.

– За что?

– За то, что разбудил меня.[68]

Заводские прожектора освещали взбитое снежное поле с брошенными, похожими на мертвых птиц плакатами. Перевернутая машина была огорожена лентой, как место преступления. Несколько немецких полицейских стояли вокруг ограждения, не зная толком, какова их роль. Оглядывая сцену бунта, Льюис все острее ощущал, что теряет даже тот ненадежный контроль над ситуацией, что был у него до недавнего времени.

Военный полицейский, который и отдал приказ стрелять, майор Монтегю подробно рассказал, что именно произошло, но его объяснения уже не могли ничего изменить. Каша заварилась в его дежурство.

– Офицер пытался проехать к воротам, когда его окружила разъяренная толпа. Напали на машину. Мы сделали предупредительные выстрелы, но они продолжали раскачивать ее, пока не перевернулась. К счастью, вытащить его им не удалось.