С начала дела я находился при Милорадовиче; через нас перелетело только несколько ядер. Видя, что авангард наш в дело не вступает, я отправился с Перовским вперед для отыскания происшествий, более занимательных. Мы далеко проникли и попались однажды под ружейные выстрелы. В одном месте застали французский фургон и, разбирая его, нашли в нем несколько книг, которые взяли с собой. Мы возвратились ввечеру в то время, как Милорадович вступал с войсками в свой прежний лагерь. На пути видел я тело генерала Ферье, которого французы впоследствии себе выпросили для отдания почести. В ужасном положении был неприятельский лагерь, через который мы ехали. Кроме множества убитых людей, повсюду лежали зарезанные лошади, которыми французы питались. На квартире, занимавшейся неаполитанским королем, я видел ободранную кошку, вероятно, готовившуюся к столу. Везде фургоны, нагруженные вывезенным из Москвы имуществом, оставленные на пути и разграбленные казаками, которые разметали часть вещей по полю. Осталось также много колясок и карет, которыми поживились в Москве начальники французских войск. На поле сражения лежало также несколько убитых женщин; одну из них видел я пораженной пулей в глаз; подле нее лежал раненый поляк. Он был без памяти, но бился и громким голосом ревел.

В сражении под Тарутиным Псковский драгунский полк, опрокинув французских латников, надел неприятельские кирасы, в коих и продолжал бой. В уважение подвигов псковских драгун государь назвал их кирасирами, и они сохранили также во всю войну приобретенные ими французские желтые и белые латы.

Во время дела встретил я одного драгуна, который гнал пред собою русского, сильно порубленного. Раненый кричал и просил пощады от драгуна, но тот не переставал толкать его лошадью и подгонять палашом. Пленный этот был родной брат драгуна, ходил по воле в Москве и вступил в услужение к одному французскому офицеру, за что и не щадил его родной брат, который, после строгого обхождения с ним, отдал его в число военнопленных, собираемых в главную квартиру. Подобие римских нравов!

Между ужасами, виденными мною на поле сражения, я был свидетелем одной зверской сцены, от которой чувство человеческое содрогается. Проезжая по тому месту, где лежали французские кирасиры, я остановился по жалобным воплям одного из них и увидел рослого и стройного латника, лежащего на спине; бок у него был вырван, как бы полуядром, но он был еще в памяти и, мотая руками, вскликивал:

– O Jésus, Marie![83]

Два драгуна, заметив на нем хорошие сапоги, слезли с лошадей, и один из них стал тащить с него обувь, но так как сапог с ноги не подавался, то другой наступил ногой лежащему на живот и выдавил ему внутренность из раны. Француз ревел, но удерживавший его ногой драгун смеялся и ругал его, а другой стащил сапоги; и оба уехали, высматривая, не будет ли еще добычи около других убитых и раненых.

В другой раз был я свидетелем случая, более утешительного в пользу человечества в такую эпоху, когда всякое сострадание к себе подобным, казалось, исчезло среди наших воинов, разъяренных бедствием отчизны, пожаром Москвы и неистовствами, совершавшимися французами. В предположении, что в лесу, через который отступала французская пехота, могли остаться какие-нибудь заблудившиеся стрелки, Милорадович послал эскадрон драгун для отыскания их. Нашли одного польского егеря, которого драгун хотел вести в Тарутино; но повстречавшийся с ним адъютант Милорадовича или офицер из числа состоявших при нем ординарцев приказал ему убить поляка, чтоб скорее возвратиться к своему полку. Драгун отвел поляка в сторону и, приставив ему палаш к горлу, собирался заколоть его, но не мог решиться и, отведя палаш, стал смотреть пристально на поляка, который, не произнося ни слова, как бы с равнодушием ожидал неизбежной смерти.

– Экой проклятый, – говорил драгун, – не сдается. – Опять приставил палаш к горлу и опять принял его назад, говоря: – Нет, мне видно не убить его.

Драгун крикнул проезжавшего мимо казака:

– Господин казак, – сказал он ему, – убейте поляка; мне велено, да рука не подымается.

Казак хотел показать себя молодцом.

– Кого? – спросил он. – Эту собаку заколоть? Сейчас.

Отъехав шагов на 15, он приложился на поляка дротиком и поскакал на него. Поляк не двигался; казак же, подскакав к своей жертве, поднял пику и, сознавшись, что ему не убить осужденного на смерть, поскакал далее. Затем драгун, разругав пленного, погнал его в Тарутино.

В сем сражении ранили квартирмейстерской части капитана Данилевского, который нечаянным образом наткнулся на пулю; говорили, что у него самого никогда духу не достало бы сунуться в огонь. Данилевский был офицер с некоторыми сведениями, но человек низкой души. Он умел вкрасться в доверенность к князю Волконскому, начав военную службу штабс-капитаном, теперь же полковник Гвардейского генерального штаба и флигель-адъютант. Обхождение он имел неприятное и сделал много неудовольствий офицерам, которые служили под его начальством. Вся его военная служба состояла в письменных занятиях, ему, впрочем, довольно известных.

Из знакомых моих погиб в этот день гвардейской артиллерии поручик Безобразов, большой повеса, но добрый малый. Он накануне прибыл в армию и, не явившись еще в бригаду, поскакал по своей охоте в дело, где был исколот казаками, которые ошибочно приняли его за француза. Безобразова на другой день нашли и привезли; ни одна рана его не была смертельна, но их было так много, что он их не перенес.

Мы еще дня два или три простояли в Тарутине, стараясь открыть неприятеля, который совершенно исчез. В это время приехал в армию какой-то князь Хованский, который, будучи знаком с Милорадовичем, остановился в Тарутине. Милорадович, желая похвастать Тарутинским сражением, в выигрыше коего он почти не был участником, пригласил Хованского объехать поле битвы и по этому случаю приказал всем офицерам своего штаба следовать за ним одетыми в полной форме. Милорадович поехал на то место, где опрокинули французских кирасир; их тут множество лежало. Михайло Андреевич разъезжал по раненым и убитым и хвастался победой пред Хованским, объясняясь плохим французским наречием и переводя сам неудачные объяснения свои на русский язык.

Спускаясь в овраг, мы услышали жалостный стон в стороне; подъехав, увидели человека совершенно голого, лежащего на спине. Лицо его было так обагрено запекшейся кровью, что нельзя было различить ни одной черты; половина лобной кости была сбита, и часть черепа лежала подле головы в виде чаши; тут же лежала и картечь, вероятно, снесшая часть черепа.[84]Глаза страдальца были открыты, но не могли видеть, потому что были залиты кровью. Стоная, он изредка обнаруживал движение в членах. В таком положении раненый провел две морозные ночи, последовавшие за сражением. Его расшевелили и привели в память, расспрашивая на нескольких языках, и он наконец отвечал на польском: жалонер (солдат). Ему предложили выпить водки, что он с радостью принял, и ему влили несколько водки в рот, ибо он почти вовсе не двигался, а только дрожал от холода. Несчастный, хотя и пришел в память, но не видя и не зная нас, ничего не просил и молчал. Молчание это можно было отнести к слабости, но оно могло быть и последствием утвердившегося тогда в войсках убеждения, что раненым суждено умирать на поле сражения, нисколько не рассчитывая на помощь даже своих соотечественников, чему имели бесконечный ряд примеров: ибо солдаты часто видели на поле сражения погибающих от ран товарищей своих, тогда как малейшая помощь могла бы их спасти. Лекарь, бывший с нами, осмотрев раненого, объявил, что можно еще спасти его от смерти, и Милорадович приказал отвезти его в Тарутино. Взвалили поляка на драгунскую лошадь и увезли, после чего я его более не видел. Милорадович, проехав по полю сражения, возвратился в Тарутино.