Но с Моржовым дело пошло как-то вкось, не туда. Видя серьёзность Моржова, Юлька почувствовала возможность завысить свои требования. Тяжесть усилий, которые должен был предпринять Моржов, характеризовали нечеловеческое величие и необыкновенную высоту Юлькиного достоинства.

Моржов долго ухаживал за Юлькой, гулял с ней, дарил цветы, водил в кино (даже дважды бил каких-то малознакомых молодых людей), но всё яснее ощущал шизофреничность ситуации. Свой пыл галантности, предназначенный Стелле, он почему-то тратил на Юльку, а вот Юлька своё желание Моржова почему-то удовлетворяла с Димоном Пуксиным и Санькой Бананом. Моржов же ходил без любви Стеллы и без близости с Юлькой, хотя, конечно, с множеством многозначительных Юлькиных обещаний.

…Чуланская гора приподнялась над заливными лугами, словно севшая на мель канонерка. Моржов слез с велосипеда и одолел подъём пешком. Склоны Чуланской горы были усыпаны свалками и застроены сараями. Город Ковязин окружал себя пятном грязи и мусора, как неряшливый флот.

В Соцпосёлке на Чуланской горе всегда был тихий час. Типовые двухэтажные домики, оштукатуренные и жизнерадостно окрашенные то в жёлтый, то в зелёный, то в розовый цвета, с течением лет и дождей обрели усредненно-общий оттенок. Открытые окна затягивала марля от комаров – словно плёнка на глазах у спящих куриц. Штакетники вокруг палисадников сонно валились то внутрь, то наружу. Навстречу Моржову по тротуару шли две бабы с вёдрами – обе в тапочках и домашних байковых халатах. В тени липы громоздился железный ларёк – памятник эпохи первичного накопления капитала. Судя по пыльной жаре, Соцпосёлок отверг эту эпоху, и ларёк стоял запертый и злобно заржавевший, словно подбитый танк.

Как раз в эту эпоху у Моржова и закрались первые циничные мысли о продажности человеческих отношений. О продажности не в том смысле, что за деньги можно купить всё, а в том смысле, что отношения двух людей друг с другом должны быть всегда как-то взаимно эквивалентны. Взять, к примеру, его и Юльку. Они друг другу нравятся и как люди, и как возможные партнёры в постели. Каких-то ограничений на интим у них нет. А почему интим всё никак не стрясётся? Юлька утверждала, что это проверка чувств.

Хренушки! – теперь понимал Моржов. Это не была проверка чувств. Проверка чувств – это форс-мажор. Но форс-мажора объективно не имелось. Объективно имелся торг. Если бы он сказал Юльке: «Дай!», а Юлька бы ответила: «Бери!» – торга бы не было. Но за «Бери!» Юлька требовала услуг. Значит, торг был. И само его наличие подразумевало, что девчонке (Юльке) есть конечная цена. Что девчонка (Юлька) продаётся.

Моржов и тогда ничего не имел против продажи, и сейчас не имел, особенно когда сам получил возможность покупать. Но когда его обвиняли в цинизме или в дурном мнении о людях, это его раздражало, как неверный расклад теней на пейзаже с натуры.

Тогда, с Юлькой, ему всё казалось, что остаётся приложить ещё ну чуть-чуть усилий – ну ещё один букет, ещё одна бутылка «Киндзмараули», ещё один (последний!) вечер в парке на каруселях, ещё добавить жара в поцелуи и силы в ладонях, сжимающих Юлькины груди, ещё на два-три градуса повысить тепло Юлькиного хорошего настроения… и ему наконец-то всё объяснят, покажут и помогут. А вот фиг!

Моржов и сам понял, что это событие у него с Юлькой всегда будет на шаг впереди – и недостижимо, словно черепаха Зенона, за которой гнался обозлённый быстроногий Ахиллес, но так и не догнал. Едва Моржов набирал заслуг для вожделенной близости, Юлька всякий раз прибавляла себе цену. И остановиться Юлька уже не могла. Заигралась. Она стала заложницей своего кокетства и жеманства, исчерпала лимит моржовского терпения. Ей не хватило чувства меры, точнее – реальности самооценки. Таких усилий Юлька уже не стоила, даже если бы Моржов её любил. И тогда всё закончилось.

Впрочем, с Юлькой он остался в хороших отношениях. Они были квиты: он хотел её использовать, а она в ответ сама его поимела. Поэтому в дальнейшем ему доставляло мстительное наслаждение никак не реагировать на Юлькины посылы о легкодоступности обоюдной радости – дескать, сделай хоть шажок, и мы всё восстановим!… Но Моржов этого шажка не делал. А сейчас, похоже, придётся.

…На перекрёстке под немигающим жёлтым огнём светофора кипел радиатором хлебный фургон. Перед бампером фургона улицу переходила древняя старушка с палочкой – переходила так медленно, что водитель не выдержал, выпрыгнул из кабины и пошёл в супермаркет за сигаретами. Большие окна-витрины супермаркета на три четверти были заложены кирпичной стенкой. Не то чтобы в Чулане орудовали банды грабителей – просто магазину не хотелось тратиться на покупку огромных стёкол, если витрину раскокают.

Из-за этого супермаркета финал моржовских взаимоотношений с Юлькой и получился драматичным. В тот летний вечер они – Юлька, Моржов, Пуксин, Банан и ещё с пяток обалдуев и раздолбаек – пьянствовали во дворе банановского дома. Выпивка, как обычно, кончилась посередине настроения. Моржов, как самый сознательный и высокий, отправился в супермаркет за бутылками. Когда он вернулся, Юльки и Банана в компании уже не было.

Они явились спустя полчаса. Банан уводил Юльку в свою пустую квартиру. Искоса глянув Юльке в вырез кофточки (а он всегда всем девчонкам, если мог, то заглядывал туда), Моржов обнаружил исчезновение Юлькиного лифчика. Почему-то Моржову показалось, что Юлька после Банана не надела лифчика затем, что незачем, ежели скоро опять снимать. Например, для него, для Моржова. И Моржов забрал у Банана ключи от квартиры и вскоре тоже повёл Юльку в дом.

Но сеанса не получилось. Юлька так искренне просила «Не надо», что Моржов решил уточнить напрямик:

– Я не понял, я чем-то хуже Банана и Пукса?

– Не лезь в мою личную жизнь! – тотчас вспылила Юлька.

Значит, с Пуксом у неё – личная жизнь, и с Бананом – тоже. А с ним? И вообще: лезть в постель и лезть в личную жизнь – это одно и то же или нет? Раньше Моржов думал, что одно и то же. Ну, у проституток не одно, так Юлька же и не проститутка. Они, блин, парочкой два месяца по Ковязину шастали… Или у Юльки сразу несколько параллельных личных жизней: первая – с Бананом и Пуксом, вторая – с Моржовым, третья, четвёртая, пятая – с кем-нибудь ещё?… Эдакая live-сортировочная… Моржов не стал углубляться в эти размышления, извинился и отпустил Юльку.

А наутро его посетили новые соображения. Вот Юлька сказала «Не надо!», и он отступил. А у неё появилась новая линия обороны. Теперь она могла требовать от него услуг ещё и ещё, в награду раздеваясь, а потом объявляя: «Не надо!» И он будет отступать. Потому что, отступив один раз, этим он сам обозначил допустимую для себя границу, и пересечь её без разрешения Юльки будет уже насилием. А насилия Моржов не любил. Изнасиловать Юльку он уже сто раз мог и без двухмесячного марафона.

Да сколько можно, ядрёный корень? Раздевая пьяную и податливую Юльку, Моржов думал, что победа близка, а вместо победы встретил новенький, отлично вооруженный дот. И тогда Моржов плюнул на Юльку, и ушёл окончательно, и взял Стеллочку так, как смог, – неумело, грубо и недобро.

…Кирпичные витрины супермаркета навевали какие-то оборонные ассоциации: линия Маннергейма, рейхсканцелярия… Для рейхсканцелярии супермаркет назывался несколько неуместно – «Нежный». (В Ковязине уже имелись «Добрый», «Любимый», «Семейный», «Дружный» и «Ласковый», а боезапас слащавости был ограничен.) У дверей магазина мужик в трико, пиджаке и бейсболке укладывал в кузов грузового мотороллера мешок вермишели – видно, собирался ехать в дальнюю деревню, в какое-нибудь Нижнее-Задолгое. Над крышами, липами и трубами кочегарок висело поразительно просторное небо с двумя облаками, слегка пожелтевшими от солнца, как от старости.