Вот только тот самый дед, что уже не раз доставал нас комментариями, снова высунул сизый от пьянства нос из-за хлипкого забора и загундел на всю улицу:

— Казаки оне! Девкам рыбу раздают, а того и не видят, что она и не девка уже! У ей пузо вона какое, а у меня, может, к пиву воблы нету… Казаки оне! Воблу давай! Я ж за ворота выйду, дак не помилую!

На этот раз уже Прохор удерживал меня за руку, потому как дел много, на дураков отвлекаться грех, а этого ветерана Господь и так уже наказал по полной, смысл ещё и нам добавлять… Но отчаянный старикан ещё долго грозил вслед, ругался матерно, плевался даже, но это зря, ибо против ветра. Мы же, скрепив сердца, уже и не оборачивались, а выйдя за околицу, и вообще про всё забыли, сражённые жутким зрелищем. Больничный навес нашего карантина больше не был одиноким, рядом плотно расположились ещё шесть таких же!

— Ох ты ж страсти господни! — невольно перекрестившись, выдохнул мой денщик. — Нешто так и прёт зараза? Эдак за три дня нам половину полка выкосит.

— Хуже, — поправил я, — через три дня здесь будет половина полка чумчар и люди начнут просто резать друг друга.

— Ну так делать что-то надо, характерник!

Я стиснул зубы и, обогнав его на три шага, потопал впереди. Постоянные неоправданные и без нужды возлагаемые на меня всеми подряд надежды, вкупе с грозными требованиями и попрёками, дико раздражали. Я, может, и не хотел быть характерником. Мне и без характерничества этого преотличнейше жилось. Вот пусть бы старая ведьма кому другому в глаз плюнула — да хоть Прохору, дяде моему или вон доктору Фёдору Наумовичу, посмотрел бы я, как бы они выкручивались! Моему внутреннему взору представился героический генерал посреди боя, на белом коне, лихорадочно чешущий пятку. А потом ещё не в рифму матерящийся Прохор, регулярно застревающий в трубе при попытке попасть в Оборотный город. И напоследок наш тощий лекарь, распугивающий толпы чумчар большущей клистирной трубкой! С другой стороны, идти сразу стало веселее…

Позитивное мышление и вправду работает, не обманула Катенькина книга-ноутбук!

— Чего лыбишься, словно дурной? — беззлобно хмыкнул старый казак. — Али в тайных мыслях сумел исчислить, как свою красавицу целовать, где нравится? В щёчку ли, в губки, грудей в промежутке… Вижу я, вижу — горят глаза бесстыжие!

— Прохор, — остановился я, — вот как раз об этом стоит поговорить, прежде чем ты подставишь меня перед любимой девушкой.

— Я? Тебя? Да я за тебя жизнь положу, твою милость распишу стихами рифмованными, строчками подкованными, под весёлое пение да за вас моление!

— Прохор…

— Погодь, хлопчик, рифма попёрла, — твёрдо возразил мой денщик, отметая всякую возможность конструктивного диалога. — И вам исполати от стола до кровати, от стопочки к подушечке, к поцелуям на ушко, ласкам взаимным, таинствам интимным…

— Всё! Вот тут, на этом слове, всё! — взорвался я. — Ты тут рифмуешь, как хочешь, а меня за твои стихоплётные фантазии расстреливают на корню!

— Кто смеет?! — обнял меня Прохор.

— Да Катенька же моя любимая. — Я плюнул на все условности и прильнул к его широкой груди. — Ласковая она у меня, но вольностей не допускает. Узнала, что дядя меня к ней на размнож… на попрощаться послал, так чуть не пришибла табуреткою, как таракана плешивого! Не надо при ней стихов, пожалуйста, а…

— Да что ж ты, дитятко? Дрожишь ажно… Вот запугала казака девка грудастая! Ну да ничего, я тебя в обиду не дам.

Этот не даст, кто бы сомневался. Когда маменька со слезами радости спихнула меня на шею дядюшке, тот с не меньшей резвостью перебросил меня с рук на руки вдовому казаку Прохору. Вроде как просто оставить родного племянника на растерзание всему полку ему совесть не позволила, а прикрепить ко мне до икотной жути заботливого денщика, как вы понимаете, самое то! Первую неделю я только и ловил от своей бородатой «няньки» пинки да подзатыльники — терпи казак, атаманом будешь! Но когда однажды вечером меня попытались «поучить службе» четверо георгиевских кавалеров, тот же Прохор в одиночку так отметелил всех четверых, что приходи, кума, любоваться! Я ему в этом ярком действе помочь не мог, поскольку лежал носом в лопухах, пришибленный и оглушённый. Зато наутро весь полк знал — повышать голос на хорунжего Иловайского имеет право либо сам генерал Василий Дмитриевич, либо старый казак Прохор. Храбрецов (дураков), желающих сие опровергнуть, среди станичников не нашлось.

— Ты о чём призадумался, хлопчик? — вернул меня к реальности мой денщик.

— О наших отношениях, — вздохнул я.

— О чём, о чём?!

— Поясняю. Прохор, ты у нас старший. Что бы ни говорили о чинах и погонах, я тебя всегда слушаться буду. Но там, в Оборотном, внизу, в мире нечисти, чародейства да волшебства, главным буду я! Там ты соизволь слушаться и не перечить.

— Ох ты ж боже мой… а я уж чёрт-те о чём подумал, — повинился он, торопливо крестясь. — Мало ли, начитался хорунжий французских романистов, они тока и знают, что…

Всё. Кончилось моё терпение. Я с ним как со взрослым человеком разговариваю, а он даже не слушает! Неужели всем так трудно понять, что Оборотный город — это опасно, что там едят людей, что нам там не рады и Катенька вовсе не стопроцентный гарант личной безопасности для любого вошедшего. Почему у нас, казаков, такой недоразвитый инстинкт самосохранения? Вопрос чисто философский, ответ из серии «да ты на себя посмотри»…

К нужной могиле на старом кладбище добрались быстро, в пути никого не встретив и ни на кого не нарвавшись. Обещания слушаться и, чуть что, прятаться за мою спину Прохор не дал, можно было и не настаивать. Я разрыл ладонями землю, дотянулся до рычага и открыл проход. Вниз тоже спустились без приключений. Правда, нагнали уже почти в конце лестницы какого-то пухлого колдунишку с недогрызенной коровьей ногой под мышкой, но не тронули. Шибко дурно пах, оглоед вшивый, потом пришибём, как время будет. А вот при переходе через саму арку без проблем не обошлось. Бес-охранник аж винтом взвился, увидев нас обоих…

— Иловайский, ты чё?! У тебя совесть совсем копыта отбросила? Мало нам твоей милости, так ты сюда ещё и дружков водишь!

— Имею право, — уверенно возразил я. — Мы ж не просто так, не баловства ради, а к Вдовцу на пьянку!

— К… кому? — замешкавшись, переспросил бес, поводя в нашу сторону стволом дряхлого чеченского ружья.

— К Вдовцу.

— Вы чё, самоубийцы, чё ли?! Али так, воинской службой на полбашки контуженные?

— Ты мне повыражайся тут, — строго прикрикнул Прохор, грозя охраннику кулаком. — Я ить и не посмотрю, что ты из кавалергардского полка — дам раза, и под глазом бирюза!

— Хамит рифмованно, — удовлетворённо отметил бесюган, уж я-то видел его истинную рожу. После чего ствол ружья переместился с меня на Прохора.

Я охнул и закрыл его грудью… Выстрел грянул почти в упор!

— Пуля изрядно влево ушла, — буркнул мне на ухо старый казак. — Знаем мы энти чеченские ружья, без подсошек вечно мажут! Им же, джигитам, лишь бы лихость показать, а попал не попал, главное дело — пальнуть погромче…