С нижнего этажа донесся голос служанки.

– Что же мне делать? Что мне делать? – произнесла Мари. – Я ни за что на свете не осмелюсь признаться матери.

– Тогда я сам ей все скажу, – ответил Гуччо.

– Подождите еще неделю.

Гуччо помог Мари сойти с узкой деревянной лестницы, поддерживая ее под руку на ступеньках, как будто она стала какой-то удивительно хрупкой, а он обязан оберегать каждый ее шаг.

– Но мне вовсе не трудно, – твердила Мари.

Он и сам почувствовал, что поведение его нелепо, и громко расхохотался счастливым смехом. Потом обнял ее, и они обменялись таким долгим поцелуем, что у Мари захватило дух.

– Мне пора идти, пора идти, – шептала она.

Но радость Гуччо передалась ей, и она почувствовала себя сильнее. Хотя ровно ничего не изменилось, Мари, однако, приободрилась, просто потому что Гуччо был теперь посвящен в ее тайну.

– Увидите, вот увидите, какая нас ждет прекрасная жизнь, – повторял он, провожая ее до садовой калитки.

Велико милосердие и мудрость того, кто препятствует человеку прозревать будущее, одновременно даруя ему сладость воспоминания и бодрящую силу надежды. Лишь у немногих людей хватило бы мужества заглянуть за эту завесу. Если бы двое наших супругов, если бы эти влюбленные знали, что им суждено увидеться еще один-единственный раз, и только через десять лет, они, быть может, в тот же миг лишили бы себя жизни.

Весь обратный путь, пролегавший среди лугов, усеянных золотыми купавками, среди цветущих яблонь, Мари пела. Ей захотелось непременно остановиться на берегу Модры и нарвать ирисов.

– Это для нашей часовни, – пояснила она.

– Поторопитесь, мадам, – умоляла служанка, – вам достанется.

Возвратясь в замок, Мари прошла прямо в свою спальню и вдруг почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Посреди комнаты стояла мадам Элиабель и рассматривала платье, которое Мари нынче утром распустила в талии. Все туалеты Мари были разложены на постели, и каждая ведь была уширена в пояснице.

– Откуда ты с таким запозданием? – сухо спросила мадам Элиабель.

Мари выронила из рук ирисы и не произнесла ни слова.

– Можешь молчать, я и сама все узнаю, – продолжала мадам Элиабель. – Раздевайся!

– Матушка! – сдавленным голосом произнесла Мари.

– Раздевайся, слышишь, я же велела тебе раздеться! – крикнула мадам Элиабель.

– Ни за что, – отрезала Мари.

Ответом ей была звонкая пощечина.

– Будешь теперь слушаться? Покаешься в своем грехе?

– Я ни в чем не грешна, – с тем же яростным упорством ответила Мари.

– А почему ты пополнела? Откуда это взялось? – спросила мадам Элиабель, показывая на разбросанную по кровати одежду.

Ее гнев рос с каждой минутой, ибо перед ней стояло не прежнее послушное дитя, а женщина, и женщина эта вдруг осмелилась ей перечить.

– Ну да, я буду матерью; ну да, это от Гуччо, – воскликнула Мари, – и мне нечего краснеть, ибо я не согрешила. Гуччо мой законный супруг.

Мадам Элиабель не поверила рассказу о венчании в полуночный час. Впрочем, даже церковное таинство не могло, по ее мнению, освятить этот союз. Мари осмелилась преступить родительскую волю, нарушила запрет, наложенный матерью и старшим братом. И кроме того, этот итальянский монах, может быть, вовсе даже и не монах. Нет, нет, она положительно не верит в бракосочетание.

– В мой смертный час, слышите ли, матушка, в моей предсмертной исповеди я буду твердить то же самое! – повторяла Мари.

Целый час длилась буря, вслед за чем мадам Элиабель заперла дочь на замок.

– В монастырь! В монастырь для кающихся девиц, вот куда ты отправишься! – крикнула она через дверь.

А Мари, рыдая, упала на кровать среди своих разбросанных платьев.

Мадам Элиабель до вечера прождала сыновей, умчавшихся с зарей на охоту, и сразу же поведала им о случившемся. Семейный совет длился недолго. Оба молодых человека пришли в ярость, особенно распалился Пьер, который считал себя чуть ли не главным виновником драмы, ибо заступался за Гуччо, и теперь предлагал один план кровожаднее другого. Их сестру обесчестили, над ними надругались в их собственном доме. И кто? Какой-то ломбардец! Ростовщик! Да они проткнут ему брюхо, пригвоздят к дверям его лавочки.

Братья вооружились бердышами, вскочили на своих коней, которых только завели в конюшню, и помчались в Нофль.

А Гуччо, слишком взволнованный, чтобы уснуть, шагал по своему садику, вдыхая благовония ночи, сиявшей звездами. Весна в Иль-де-Франс достигла расцвета; воздух был сладостно свеж, весь напоен благоуханием соков и росы.

В глубокой сельской тишине приятно было слушать скрип сапожков по песку... раз громче... раз тише... Грудь Гуччо не вмещала всего этого блаженства.

«И подумать только, – шептал он про себя, – что всего полгода назад я умирал на жестком больничном ложе. До чего же славно жить!»

Теперь, когда над его молодостью уже нависла неясная угроза, он мечтал, мечтал о будущем счастье. Он видел себя окруженным многочисленным потомством – в жилах его сыновей будет течь пополам со свободной сиенской кровью благородная кровь Франции. Он решил переделать свое имя на французский лад, именовать себя мессир Бальон де Нофль. Король, конечно, пожалует ему сеньорию, и сын, которого носит под сердцем Мари, – ибо Гуччо не сомневался, что у него родится именно мальчик, – в один прекрасный день станет рыцарем.

Он весь еще находился во власти своих мечтаний, когда до слуха его донесся частый топот копыт по нофльской мостовой, внезапно затихший у ворот конторы; и сразу же ворота затрещали под чьими-то яростными ударами.

– Где этот мошенник, где этот висельник, где этот иудей? – прогремел кто-то, и Гуччо узнал голос Пьера де Крессэ.

И так как никто не спешил открывать ворота, братья начали молотить по дубовым створкам рукоятками бердышей. Гуччо машинально схватился за пояс. При нем не оказалось даже кинжала. Затем послышались тяжелые шаги Рикара, спускавшегося с лестницы.

– Иду! Иду! – ворчал главный приказчик, недовольный тем, что прервали его сладкий сон.

Заскрипели щеколды, с мягким стуком упала перекладина, закрывавшая ворота, и сразу же начался яростный спор, отрывки которого доносились до Гуччо.

– Где твой хозяин? Нам нужно его немедленно видеть!

Гуччо не расслышал ответа Рикара, зато разобрал вопли братьев Крессэ, становившиеся все громче.

– Он обесчестил нашу сестру! Этот пес, этот ростовщик! Не уйдем, пока не спустим с него шкуру.

Спор закончился громким воплем. Очевидно, Рикара ударили чем-то тяжелым.

– Свету давай! – орал Жан де Крессэ.

Затем голос Жана загремел уже в доме: