Весной 1763 года Джонатан Гиффорд, тот самый товарищ Яна Мартинса, обеспокоенный его молчанием и слухами о разладе и ссорах в горном семействе, решил посетить усадьбу. Оседлав верного гнедого коня, он отправился в путь; из его дневника я узнал, что он достиг Грозового Холма двадцатого сентября, застав усадьбу в плачевном состоянии. Угрюмые разноглазые Мартинсы, чей дикарский облик шокировал его, на ломаном гортанном наречии сообщили, что Ян умер — дескать, прошлой осенью его поразила молния, и они погребли тело близ запущенного голландского сада. Могила — неухоженная, с безымянным надгробием, — также была предъявлена Джонатану.

Что-то в поведении Мартинсов испугало и насторожило Гиффорда, поэтому через неделю он вернулся с лопатой и кайлом, чтобы обследовать захоронение. Худшие его подозрения подтвердились — череп его друга был весь в пробоинах от безжалостных ударов. Вернувшись в Олбани, Гиффорд выдвинул против Мартинсов обвинение в убийстве родственника.

Улик не хватило, чтобы дать делу ход, но слухи быстро разошлись по округе, и с той поры Мартинсов стали избегать. Никто не желал иметь с ними никаких дел, и усадьба приобрела дурную славу. Какое-то время они жили в изоляции, питаясь тем, что выращивали сами, и свет с холма говорил о том, что в доме еще теплится жизнь. Так продолжалось до 1810 года, когда огни стали загораться все реже.

Тем временем усадьба и холм, на котором она стояла, постепенно обрастали целым ворохом невероятных слухов и домыслов. Тех мест повадились избегать еще тщательнее, и год от года к старым поводам сторониться усадьбы прибавлялось все больше и больше новых. Никто не посещал Грозовой Холм вплоть до 1816 года, когда скваттеры заметили, что уж очень давно не видно никаких огней. Группа добровольцев, отправившаяся на разведку, застала дом Мартинсов опустевшим и частично разрушенным. Ничьих останков там не нашли, и причиной исчезновения семейства посчитали скорее отъезд, нежели смерть. Судя по всему, весь клан убыл еще несколько лет назад, а многочисленные надстройки свидетельствовали о том, сколь значимо он разросся накануне переселения. Культура Мартинсов пришла в серьезный упадок, о чем свидетельствовали грязная мебель и разбросанное по дому столовое серебро, которым, очевидно, перестали пользоваться задолго до того, как покинуть двор. Но, несмотря на исчезновение неприятного семейства, страх перед их владениями сохранился и даже усилился, породив новую волну слухов в горных селениях. Так и стоял этот дом — заброшенный, страшный, кровно связанный с мстительным духом Яна Мартинса. Таким он был и в ту ночь, когда я раскапывал могилу убитого.

Я уже упомянул, что копал как одержимый, и сам замысел мой был безрассуден, как и способ достичь цели. Мне сравнительно быстро удалось докопать до гроба, под крышкой коего я обнаружил пригоршню праха — и ничего сверх. Во власти порыва я стал углубляться дальше, точно намереваясь достать из-под земли сам дух Яна Мартинса. Одному Богу ведомо, что в действительности я чаял найти; помню только неотступную мысль о том, что раскапываю могилу человека, чья бессмертная злость сотрясает по ночам окрестности Грозового Холма.

Трудно сказать, какой глубины я достиг, когда мой заступ, а следом за ним и мои ноги провалились в подземелье. Перемена положения застала меня врасплох; фонарь разбился при падении, но отсветы сверху позволяли различить небольшой горизонтально расположенный туннель, уходивший в обе стороны. Он был вполне широк для того, чтобы в нем мог двигаться человек, и хотя ни один здравомыслящий не спустился бы туда в тот час, я отринул опасность, зов разума и чистоплотность в мрачном желании найти истоки Тайной Напасти. Выбрав направление, что вело к усадьбе, я пополз вперед, быстро и почти вслепую, точно крот.

Какими словами описать эту картину — затерянный в неведомом подземелье человек исступленно пробирается по тесному проходу, впиваясь ногтями в сырую землю и чувствуя нехватку воздуха при каждом движении? Боже, что это был за опыт! Туннель вился и вился, будто попирая законы пространства. О своей сохранности я тогда и не помышлял; впрочем, об объекте моих поисков я тоже благополучно забыл, всецело сосредоточившись на упрямом продвижении вперед, длившемся так долго, что вся моя прошлая жизнь будто бы утратила смысл, выцвела. Флуоресценция внезапно попавшейся на пути колонии подземных грибков поначалу сбила меня с толку, заставив усомниться в собственном здравомыслии, — откуда здесь, в этих недрах, свет? Но после, поняв, с чем имею дело, я приободрился, различив впереди глиняные стены пролаза, вдававшегося прямо вперед — и резко забирающего вбок где-то впереди.

Грибки здесь росли даже гуще, и неровная глиняная поверхность уходящей вдаль норы утопала в их зловещем свечении. Некоторое время я полз по ней вперед, но затем лаз резко свернул вверх, и пришлось замедлиться. Остановившись для передышки, я ненароком глянул вверх — и тут же обомлел.

Две точки светились там, впереди. Но то не был свет грибков, определенно — то было отражение флуоресценции в чьих-то глазах. Застигнутый врасплох, я впал в ступор, и даже мысли об отступлении обратились внутри меня в камень. А глаза все приближались… глаза, почему-то кажущиеся если не знакомыми, то уж точно наводящими на какую-то запамятованную мысль… и мне теперь даже видна была протянутая вперед рука их владельца, увенчанная загнутыми книзу уродливыми когтями, — кошмарное, кошмарное зрелище!

Тут где-то над головой послышался знакомый грохот — неистовый вопль разыгравшейся в горах яростной грозы. Должно быть, я довольно далеко прополз вверх и оказался почти у поверхности. Глаза таращились на меня с бессмысленной злобой — и я наконец-то обрел способность двигаться; должно быть Бог заступился за меня в тот момент, иначе я был бы мертв. Я спасся лишь благодаря одному из ударов молнии, что разверзали землю, оставляя за собой обвалы и фульгуриты, — он сотряс землю с циклопической силой, ослепил и оглушил, но не погубил меня. Остервенело карабкаясь по оседающим массам земли, я остановился, лишь почувствовав дождь на лице; осмотревшись затравленно, я обнаружил, что пребываю в знакомом мне месте — на крутом, лишенном растительности юго-западном склоне холма. Яркие молнии то и дело освещали изрытую землю и остатки низкого пригорка, протянувшегося вдоль уходящего вверх лесистого склона. Теперь уже было бы невозможно найти место моего выхода из погибельных катакомб.

Будто от оползня, все смешалось в моем сознании, и, наблюдая за багровыми отсветами в южной стороне, я с трудом осознавал, что только что пережил.

Но два дня спустя, узнав от скваттеров, что означали те отсветы, я почувствовал еще большее потрясение, чем в глиняном лазе; еще большее — из-за жуткого предположения. За ударом молнии, чаяниями которой я выбрался на поверхность, на заимке в двадцати милях оттуда разыгралась очередная трагедия: безвестная тварь, прыгнув на хлипкую крышу одной из хижин с нависшего над ней дерева, проломила ее и пробралась внутрь. Она успела совершить новое убийство, но уйти ей не дали — скваттеры, в панике и ярости, заперли хижину и подожгли прежде, чем монстр ускользнул. Ее своды, сдается мне, обрушились в тот самый миг, когда земля поглотила страшную нежить, с которой я столкнулся в подземелье.