– Где вы видели хорошо говорящего писателя? – спрашивала я. – Мы по определению люди письменной культуры, одинокие волки, молчаливые буки. Особенно прозаики. Настоящий прозаик, как правило, косноязычен.

– Ну почему же? – весело возражал журналист. – Вы, например, совсем неплохо треплетесь.

– Знаете, Саша, – сказала я компьютерному гению и даже придержала его руку на «мышке». – Оставьте-ка мне и это барахло.

Так началась история книги. Той, которую вы держите в руках.

Началась не сразу, а после целого года тяжелой работы над новым романом, – ежедневной каторги, не оставляющей сил ни на что другое. И когда она завершилась и готовая рукопись романа была отослана в издательство, я осталась бродить в тишине квартиры, как всегда после окончания огромной работы истощенная, со звенящей головой и глубоким дуплом в области диафрагмы.

Вяло сидела перед экраном компьютера, прогуливаясь по новостям в Интернете, перебирая огрызки текстов, не вошедшие в работу. Наткнулась и на старую папку с сотнями интервью.

Были там те, что вышли много лет назад, и те, что я давала накануне, в преддверии выхода нового романа. Были суховатые по тону – для «серьезных» изданий, и легкие, даже легкомысленные – предновогодние, например: когда вдруг тебе звонят из знакомой газеты и умоляют «быстренько и юморно ответить на парочку вопросов!»…

Я листала и листала эти электронные страницы долгих разговоров с такими разными собеседниками, разговоров, что перемежаются обычной «трепотней», а то и картинками, вроде той, увиденной мною на одесском пляже, где маленький мальчик с обиженным лицом стоял у самой кромки воды и громко виртуозно сквернословил вслед лодке, в которой отплывала с друзьями его старшая сестра.

(Я и сама не последний человек по части крепких слов, но никогда еще не встречала столь совершенного владения предметом в столь юном возрасте.)

А из-под грибка неподалеку его лениво окликал молодой атлетический папаша:

– Рудольф! Ты почему бранишься? Тебе разрешили?!

Я вдруг поняла, что перед моими глазами вместе со страницами вопросов и ответов проносится жизнь. Жизнь, какая она есть: и серьезная, и трагическая, и занимательная, и смешная. Достойная того, чтобы просто быть.

Да это же книга, подумала я. Это – тоже книга. Надо только переворошить застывшую в вопросах-ответах жизнь, встряхнуть как следует, сдуть пыль, кое-где отпарить, кое-где подштопать, отгладить уголки… – будет как новенькая! Вернее, будет она такой, какой я захочу ее вспомнить – со всеми байками, персонажами, воспоминаниями, картинками по теме…

И принялась я перебирать ее и перетряхивать – эту свою нечаянную, необязательную, межроманную, внесезонную книжку…

Перед проблемой писательского творчества психоанализ слагает оружие.

Зигмунд Фрейд

Я никогда не раздумываю – о чем сейчас буду писать. Просто беру перо и пишу. Я писатель. Я должен знать свое ремесло. Вот передо мной бумага: я словно клоун на трамплине. И потом, я хорошо знаю синтаксис. Я бросаю фразы в воздух, словно кошек, и уверен, что они встанут на свои лапки. Это очень просто, нужно только знать синтаксис.

Теофиль Готье

– Дина Ильинична, в русском народном сознании статус писателя всегда был чрезвычайно высок. Не буду цитировать известное: «Поэт в России больше, чем поэт…» Прозаики – вспомним Толстого, Достоевского – давали жизнь общественным движениям, влияли на общественное сознание. Как Вы оцениваете место писателя в современном мире?

– Можно для начала я спихну вас с высокой темы? Знаете, вот как летом, на речке пацаны: ты стоишь на вышке, весь в пупырышках, собираешь силенки и мужество, чтобы прыгнуть «ласточкой», а сзади к тебе уже подкрался дружок и ка-ак даст пенделя! И ты летишь в воду под общий хохот – уж как получится, иногда сверкая задницей.

Бог с ним, этим высоким насестом, на котором восседает – или восседал – российский писатель.

Кстати, не помню кто – кажется, Генрих Белль – говорил, что место писателя в западном обществе помещается, конечно, выше статуса дрессированного тюленя, но значительно ниже статуса уличного акробата.

По поводу общественного, то бишь народного сознания, на которое как бы «влияли» писатели: это пресловутое сознание на любое влияние всегда имело свой, подчас довольно скабрезный ответ – какие-нибудь неприличные частушки, поговорки, песенки. Помните:

«Писателя храфа Толстова-а

я есть незаконнорожденный вну-у-ук.

Подайте мне что-нибудь та-ко-ва-а

из ваших ма-азо-листых ру-ук…»

Или: «А нужник те кто будет чистить – Пушкин?»

Знаете, что такое – писатель?

Не так давно в Москву приезжал некий французский литератор по имени Жан Бло. На деле-то его звали просто: Александр Блок. Очень уже старый человек, за девяносто лет. В начале прошлого века его родители эмигрировали из России во Францию. И когда мальчик подрос и, как положено, принялся рифмы лепить, он обнаружил, что некто под именем Александр Блок стихи уже писал, и неплохие стихи. Тогда юноша взял псевдоним, вполне французский. Но русский язык не забыл, во всяком случае, очень достойно выступал на нем перед публикой.

Между прочим, рассказывал:

– Когда я был маленьким, то ходил с отцом в кафе и очень там скучал. Отец разговаривал с какими-то взрослыми дядями, а я скучал, скучал… И только будучи уже взрослым, понял, что то были – Бунин, Набоков, Алданов… А тогда я страшно скучал…

И вот из зала ему задали примерно тот же вопрос, что-то такое о месте писателя в современном мире. Жан Бло улыбнулся и сказал:

– Друзья мои, давайте вместо заумных рассуждений я просто расскажу вам притчу.

Дело происходит в начале двадцатого века, на Бруклинском мосту.

Сидит слепой нищий и держит в руках картонку, на которой написано: «Подайте слепому!»

К нему подходит молодой писатель и спрашивает:

– Ну, и много тебе подают?

– Два, три доллара в день, – уныло отвечает слепец.

– Дай-ка мне твою картонку! – говорит писатель, достает карандаш, что-то пишет на оборотной стороне слезливого воззвания и отдает нищему: – Теперь будешь держать ее вот так!

Проходит месяц, другой… Снова появляется молодой писатель на Бруклинском мосту, подходит к слепому нищему:

– Ну, сколько сейчас тебе подают?

Тот узнал его голос, страшно обрадовался, за руку схватил:

– Слушай, слушай! Теперь я имею двадцать, тридцать долларов в день! Скажи, что ты там такое написал?!