После вторничного телефонного разговора с Лёбом у Хесса сложилось о последнем не самое благоприятное впечатление, и оно нисколько не улучшилось во время допроса, который он проводил в одиночку, так как Тули́н вместе со своими айтишниками из отдела занялась поисками электронных следов заявителя в компьютерах горсовета. Лёб ввел его в заблуждение и оправдывался, объясняя все «техническим сбоем». Однако, сравнив оба анонимных заявления, направленных соответственно в отношении Лауры Кьер и Анне Сайер-Лассен, Хесс выдвинул иную версию, объясняющую, почему клерк, по сути дела, послал его куда подальше.

Заявление на Анне Сайер-Лассен поступило в систему примерно через две недели после подобного же письма в отношении Лауры Кьер, незадолго до переезда Сайер-Лассенов в Клампенборг. В отличие от первого оно было многословно и почти целиком заполняло страницу формата А4. Автор призывал к изъятию из семьи двух дочерей Анне Сайер-Лассен, Лины и Софии, на том основании, что дома девочки подвергаются насилию. Текст, почти совсем лишенный знаков препинания, представлял собой скорее поток сознания и тем резко отличался от весьма краткого заявления на Лауру Кьер, выдержанного в холодных, трезвых тонах. Анне Сайер-Лассен автор называет самовлюбленной мелкобуржуазной матроной, в гораздо большей степени заботящейся о самой себе, нежели о дочерях. Она, дескать, купается в деньгах и роскоши, и необходимость изъятия девочек из семьи станет явной для того, кто удосужится заглянуть в их медкарты в травматологических отделениях различных больниц. Тип и размер шрифта обоих документов тоже различаются, но если читать их одно за другим, то невозможно не обратить внимание, что отправитель в обоих случаях использует такие выражения, как «самовлюбленная шлюха» и «ей следовало бы раньше задуматься». А в случае с Анне Сайер-Лассен даже повторяет их несколько раз. И поэтому складывается впечатление, что оба текста писал один и тот же человек, старавшийся тщательно переработать второе заявление так, чтобы бросалась в глаза разница в стиле. И Хесс решил, что именно из-за этого Хенрик Лёб забеспокоился и послал Хесса в дальние дали, когда тот задал ему вопрос о дочерях Анне Сайер-Лассен.

Хеннинг Лёб тем не менее искусно выстраивал свою защиту, в том числе и касательно разбора дел. Все, дескать, было сделано по правилам, и в обоих случаях родители отвергли подозрения в том, что их дети в домашней обстановке подвергались насилию. Он повторяет этот аргумент из раза в раз, словно считает вполне естественным, что родители так сразу и признаются во всех своих прегрешениях, стоит только сотрудникам муниципалитета появиться у них на пороге.

– Однако полицейское расследование заставляет нас посмотреть на эти дела с другой точки зрения, и я тотчас же распоряжусь провести серьезную проверку, – заявляет начальник отдела.

Услышав реплику, Лёб замолкает, а его шеф продолжает рассыпаться в заверениях, что его отдел все исправит и поможет полиции. Хесс чувствует, как у него стягивается кожа на затылке. Он понимает, что ему следовало бы самому продолжить расследование после беседы в травматологическом отделении, а он вместо этого отправился домой в свою полуразрушенную им самим во время ремонта халупу в Парке Одина. Где и заснул, вспоминая, что Тули́н встретила у дверей подъезда чувака с пучком каких-то жалких цветков и бутылкой вина. И его раздражала мысль, что сам он при этом растерялся от неожиданности: в самом деле, что такого необычного в том, что ее после рабочего дня поджидал поклонник? Да и вообще, каким боком эта история касается его?

Следующим утром Марк проснулся с небывалой в истории человечества головной болью от несмолкавшего звука рингтона своего мобильника. Звонил Франсуа, недоумевавший, почему Хесс ничего не предпринял, чтобы пообщаться с Фрайманном после сорвавшегося по вине самого же Марка их телефонного разговора. Он что, раздумал возвращаться на прежнее место работы? О чем он, черт побери, вообще думает? Хесс ответил, что перезвонит позже, и положил трубку. А тут еще и этот назойливый пакистанец из 34С, видимо, услышал, что Хесс проснулся… Во всяком случае, вскоре он оказался у него на пороге и, оглядывая устроенную Хессом разруху, сообщил, что накануне приходил риэлтор, которому пришлось уйти несолоно хлебавши.

– Да, и что с краской и циклевочной машиной? Ведь они стоят в галерее. Надо же и о других жильцах думать.

Хесс пообещал ему златые горы, но не выполнил ни одно из своих обещаний, потому что они с Тули́н в это время старались припереть Сайер-Лассена к стенке.

– А что вы можете сказать о заявителе? Вам что-нибудь удалось установить, когда вы посещали эти семьи? Ведь вы утверждаете, что побывали у них. – Хесс постарался зайти с другой стороны.

– Мы побывали у них для выяснения обстоятельств. Я ничего не утверждаю, но как уже говорилось…

– Прекратите! Мальчика насиловали в подполе под гаражом; девочкам столько раз зашивали такие раны, что волосы дыбом встают, – а у вас, по-видимому, была веская причина этого всего не заметить… Единственное, что мне нужно, – это узнать, известно ли вам что-нибудь о заявлении.

– Мне больше ничего не известно. Но мне не нравится ваш тон. Как уже сказано…

– Прервитесь. – Это Нюландер. Он стоит в дверях кабинета и кивком головы дает понять Хессу, что им надо переговорить. Марк рад выйти из душного помещения на парадную лестницу, по которой снуют клерки и прочие юристы и экономисты, с любопытством поглядывающие на них. – В твою задачу не входит оценка работы служащих муниципалитета.

– Постараюсь в дальнейшем держать себя в рамках.

– А где Тули́н?

– В соседнем кабинете. Они с компьютерщиками пытаются выйти на след отправителя этих двух заявлений.

– Мы полагаем, что это преступник?

Это «мы» в устах шефа убойного отдела вызывает у Хесса раздражение, но он старается подавить его.

– Это наше предположение. Когда мы сможем допросить Розу Хартунг?

– На какой предмет, смею спросить?

– Допросить на предмет…

– Министра уже допросили. Она не знакома ни с Лаурой Кьер, ни с Анне Сайер-Лассен.

– Один тот факт, что мы здесь, означает, что ее следует допросить еще раз. На обеих жертв были поданы анонимные заявления с призывом изъять их детей из семьи. Или, может быть, даже не это было целью преступника. Может быть, он хотел просто обратить внимание на то, что система не работает. Но, независимо от этого, нужно быть полным дураком, чтобы не заметить, что вся эта история имеет отношение к Розе Хартунг. Ведь она – министр социальной защиты, и чем больше обо всем этом думаешь, тем больше бросается в глаза, что убийство, с которого все завертелось, совершено по большому счету одновременно с ее возвращением к исполнению министерских обязанностей.

– Хесс, ты хорошо делаешь свою работу. И я обычно не сужу человека только на основании его дурной репутации. Но мне показалось, что ты назвал меня дураком.

– Ты, разумеется, меня превратно понял. Но если ко всему прочему добавить, что отпечатки пальцев на двух каштановых человечках, найденных на месте преступлений, принадлежат дочери Розы Хартунг…