Я был доволен. Воину можно не жениться и не заводить хозяйства.

Старшины перестали подбирать мне невест. Зачем невеста человеку, который утром жив, а вечером – сел за стол отцов?

Такова была моя мечта: однажды умереть в бою, с оружием в руке, и уйти в другой мир, и там снова встретить свою Зорю. И больше уже не расставаться.

Я ходил в дальние походы пять лет подряд.

С каждым разом князь Хлуд забирался дальше и дальше на юг: из реки в реку, из лесов – на равнину, с равнины – в степь, из степи – к побережьям морей.

Стать мужем крови нетрудно.

Для этого надо лишь умереть заранее.

Обратиться в мёртвого – при жизни.

Отринуть все земные привязанности, распрощаться со всеми, кто тебе дорог. Отцепить, оттолкнуть всё тёплое, всё любимое.

Нужно потратить год, или два, чтоб научиться думать, как думает муж крови; а думает он только о самых простых вещах: о надёжных сапогах, о своём коне, о ране, которая медленно заживает; о том, как сделать намеченный дневной переход. О смерти он не думает, потому что он уже – внутри смерти, он – пограничный человек, с одной стороны – живой, смеющийся, жующий хлеб, с другой стороны – покойник, оплаканный, отвытый, сожжённый в уголья.

По-настоящему живым он бывает только в битве.

В боевом запале есть особое счастье: против тебя выходит сильный противник, и ты, видя его решительность и отвагу, вроде бы готов умереть – но вот, по воле богов, умираешь не ты, а он; его горячая кровь остаётся на твоём лице, на твоих ладонях, и ты, в упоении победы, кричишь от восторга, снова и снова суёшь меч в уже бездыханное тело: сегодня ты не умер, хотя и был готов; и, может быть, завтра тоже не умрёшь.

Эти мгновения счастливой сверкающей ярости невозможно забыть. Они сладки.

Но увы, они быстро проходят, и остаётся только горечь.

И эта горечь ещё усиливается, когда хоронишь товарищей, которым не повезло.

Есть наслаждение в бою, но есть и похмелье.

Кто хоть раз поскользнулся в луже чужой крови, тот поймёт.

Княжий воевода – его звали Малко – сказал мне, что такова судьба всякого воина: в бою он счастлив, но потом приходит отрезвление.

Настоящий боец, говорил мне Малко, в деле спокоен, и с ударом не торопится: пребывает в ровной дреже. Кто ищет драки, говорил мне Малко, кто любит поглядеть на мучения противника, – тот долго не живёт. А лучшие воины, говорил Малко, – они берегут силы, и телесные, и душевные, и там, где вместо трёх ударов можно обойтись двумя – они бьют два раза, а не три.

Каждый год, в середине весны, подготавливая новый поход, князь Хлуд и его воевода Малко звали меня в отряд в числе первых.

И я шёл всегда с охотой – сидеть на одном месте скучно, а пойти куда-нибудь за тридевять земель интересно. А если выйдет подраться – то ещё интереснее.

Я был им нужен, я был умелый, хладнокровный ратник, я всегда стоял в первом ряду боевого порядка, подчинялся командам, не роптал, не бузил, не увлекался. После дела не пьянствовал и пленников не мучил, а садился и чинил любой повреждённый доспех, и своей работы, и отцовой работы, и дедовой, и чужой; правил ножи и секиры. И воевода Малко, и князь Хлуд доверяли мне точить свои смертоносные мечи: то была большая привилегия.

Много раз мы участвовали в огромных, тысячных побоищах, когда наша малая дружина присоединялась к дружинам других князей, и мы дрались в едином строю с бойцами, чей язык понимали с трудом.

Много раз, далеко в жарких степях и на берегах морей, мы осаждали чужие города, лезли на стены, рыли подкопы и вздымали осадные насыпи, и потом, прорвавшись через все препоны, грабили дома и уводили в неволю молодых девок.

Много раз меня ранили: однажды воткнули копьё в бок, и остриё прошло в вершке от печени; однажды хорошо вломили кистенём и сломали ключицу; однажды вышибли дубиной несколько зубов.

Ещё чаще я подхватывал иноземную заразу, покрывался лишаями и струпьями, испражнялся кровью, лежал без памяти, гнил заживо, умирал от голода и жажды.

В последнем походе голод был столь тяжёл, что мы варили в котлах собственные кожаные брони, и глодали пластины, пропитанные жиром, и так спаслись.

Вот вам ещё одна польза кожаного доспеха: его всегда можно сварить и сожрать, если нужда припрёт.

В том походе умер старый воевода Малко: вражий нож его не брал, но взяла хворь.

Не все знают, что в дальних походах главный урон наносят не вражеские лезвия, но болезни.

А я – уцелел, выбрался, и даже принёс домой большую добычу.

Правда, дома не было у меня, не было ни жены, ни детей: только отец, уже полуслепой, и дед Бий, глубокий старик, и две младшие сестры.

Меж ними, моими любимыми сёстрами, я и поделил весь свой воинский заработок; они благодарили, и своё семейное благополучие основали именно на моих подарках.

Так или иначе, прославленного богатыря из меня не вышло.

Я мечтал погибнуть, и на той стороне, в мире богов и духов, воссоединиться с любимой Зорей – но не погиб и не воссоединился. Боги не пожелали мне пособить.

Ни разу за все годы я не собрал вокруг себя детвору, не потешил повестями про битвы, подвиги и невероятные приключения.

Ни разу не похвалился золотыми и серебряными сокровищами, добытыми в ратных трудах.

И сам для себя понимал: не хочу и не буду вспоминать, хотя мог бы.

Наслаждение запахом чужой крови, смертный хрип поверженного противника, ужас и ненависть в его стынущих зрачках, и свой счастливый нутряной вопль: я положил тебя, сделал, поверг, опрокинул; я добрался до твоего горла, а своё – сберёг. Я убил тебя, и теперь возьму всё, что было твоим, – я одолел тебя, я превозмог. Я ещё здесь, я ещё живой, а ты уже нет.

Не хотел вспоминать, не хотел рассказывать про кровь, про огонь, про трупный смрад, про глаза невольниц, полные ужаса, про вражьи стрелы, воткнувшиеся в мою лопатку.

Нечего тут было вспоминать; слава воина отравлена, тяжела его память, и смерть летает над ним, как птица над собственным гнездом.

И если бы я вдруг захотел поведать детям о славе мужа крови – я бы рассказал не о битвах и поверженных врагах, а о голоде, отчаянии, о горечи потерь и страхе неизвестности. О покойниках, сожжённых частично, из-за нехватки дров, и оставленных нами в пустынях, на потеху животным-трупоедам. О драках за добычу меж своими же братьями по оружию.

Но никогда я не соберу детей и не стану рассказывать такое: настоящую правду не хотят знать ни дети, ни взрослые.

Так я встретил свои двадцать лет: в славе и в достатке, но без душевного покоя.

Смерть так и не прибрала меня, не захотела.

Многие красивые, сильные, молодые мужчины упали к моим ногам, с разрубленными головами, в скрежете зубов и воплях отчаяния. Многие из них были ловчей и крепче меня, и бились отважно. Но полегли – они, а я уцелел.