кто-то принялся шастать по двору, стучать в окно и дергать дверь, достала окосье.

– Кто?

– Дух.

– Полезай-ка, дух, в окно.

Она распахнула ставни и одернула штору.

Едва над подоконником появилась голова ночного жениха, Талька проложила по его шее две дуги окосьем. Взвыв, мужик повалился во двор и задал стрекача.

Долго еще ругался в ночи, а потом замолк, словно подавился колодезной водой.

Она поглядела в темень, накрывшую село. Ветер перебирал листья на Хозяйском дубе, и шелест расползался по округе, напоминая рой перепуганных голосов. От этого сделалось не по себе, и Талька поскорее закрыла ставни.

Изба не была холодной и страшной, как вчерашней ночью, но сквозь щели в ставнях не проникало ни капельки лунной меди. Казалось, под половицами кто-то ползает, толкает их. Крыша поскрипывала, роняя пучки соломы. Где-то в глубине ночи послышалось знакомое покашливание. После – тихая песня, какую пел постоянно отец, когда засиживался за чертежами или книгами в городе.

Талька забралась на еще теплую печь и обхватила себя за плечи. Шум вроде бы прекратился. Это страх. Просто страх. С перепугу и не такое пригрезится…

Разбудили ее грохот и дикие вопли. Село бурлило.

Оказалось, не воротился домой Макар-пасечник.

У сеней их избы завывала его жена, бабы ее утешали. Но, судя по бледным лицам окружавших их мужиков, случилось что-то поганое. С холодным сердцем Талька вышла во двор.

– Душегубица! – заверещала Олушка.

– Хватай ее!

Вокруг замелькали кулаки, щелкнул ремень, и спину Тальки окрапивило болью. Она всхлипнула, уперлась кулаками в мягкое Улино брюхо, но не смогла оттолкнуть дородную тетку. Ее ухватили за руки, волосы, ворот, повалили на землю.

– На селе и так мужика не сыщешь, а ты последних в гроб вогнать вздумала? Завидно, что у самой не будет? – Олушка склонилась над ней. Подбородок студенисто дрожал, в глазах кипело бешенство вседозволенности.

– Сдурели?! – Всхлипывая, Талька промокнула рукавом расцарапанное лицо. На рубахе остались разводы крови и грязи. Левый глаз слипся, веко не шевелилось.

Ее подняли, погнали по селу к дубу.

Там на лавке лежал, раскинув руки, Макар. Багровое лицо покойника смотрело сквозь ветви в рассветное небо. Шея казалась смятой, что-то выпирало из-под синюшной кожи.

– Удавила! – верещала вдова, ползая на стертых в кровь коленях по выступающим из земли корням. Волосы выпростались из-под платка. – Удавила родненького!

Бабы увели ее к бочкам, умыли, принялись выглаживать ладонями, словно так можно унять душевную боль.

Талька видела полмира. Один глаз глядел на утро, второй смотрел в вечную ночь. Щеки полыхали, тело ныло и отказывалось повиноваться. Она сидела на земле, закрыв голову от затрещин, камней и тычков, что прилетали к ней, едва кого из сельчан опьянял приступ справедливого гнева.

Да, она треснула Макара окосьем. Что ему бабский удар? Не по плоти бьет, по гордости. Но чтобы шею изломать… да где молодой девке такую силу взять?

Однако толковые мысли оказались в плену Талькиной головы и выбраться, чтобы посетить селян, не сумели.

– Смотрите, что ведьма запасла! – К дереву пришел плотник Зарич. Он принес окосье и потрясал им, как посохом. – У нее еще этот где-то был… шампал! Говорит, и тебя им проткну, и жену твою, и дочерей всех, если порог переступишь. И вокруг избы темень такая стояла, холод, как в зиму!

– Боится мужика, – тут же родила очередную мудрость толпа. – Хранится. А для кого?

– Да рогатому она завещана! – тут же нашлась Олушка. – В городе сразу приучили козла в гузно целовать.

– Гони ее в амбар! – ошалело рявкнула Уля. – И под замок.

– Да что вы возитесь? Пустите по ней всех, кто пожелает. Она пустая невеста? Наполним семенем – и на цепь. Пока не народит, сколько сумеет, будем держать, как телку племенную.

Талька лишь вскрикнула, когда ее снова подхватили и увели к амбару.

Один глаз видел потолок.

Пол.

Стену.

Другую стену.

Тело возили по полу, будто тряпку, оно поочередно принимало тяжесть, уши слышали надсадное чужое дыхание. Все, что находилось ниже пояса, онемело и высохло.

Пустоту, которую из нее намеревались изгнать сельские бабы и мужики, заполнить не получилось. Она лишь росла.

Здесь не было времени. Лишь река вдали пела грустные песни украденной свободы.

Ночью, когда сквозь щели в амбаре хлынула тьма, Талька вдруг услышала, как тихо кто-то ступил на утрамбованный пол. Подошел, мягко коснулся ее щеки.

Кто-то стоял, опустившись на четвереньки. У него не было ни запаха, ни тела. Словно облако слетело с неба и застряло в амбаре.

– Кто ты?

– Хозяин.

Он потянулся к ней, окутав прохладой. Затем – теплом.

– Позволь, невеста, одарить тебя, как полагается.

– Одарили уже. Благодарствую.

Тальку приподняло над полом, на голову опустился кованый венец.

– Чтобы честно было, я и твоего родителя привел. Он на моей земле голову сложил, а таких я всегда привечаю.

Она увидела, что амбар заволокло мглой. В ней, мерцая, кружили тени. Сплетались косами, затягивали паутиной углы и балки под потолком. Стонали и выли, как не воют ни собаки, ни волки.

Из мрака вышел отец. Кожа его была желтой и рыхлой, чуть блестела, но он улыбался.

– Родительское согласие даешь? – спросил его Хозяин.

– Даю, – глухо, будто из-под земли, ответил покойник. – В добрые руки.

Талька ощутила ледяное прикосновение, после которого на лбу остались влажный след и запах тлена. Но это было совсем не мерзко, если вспомнить…

– Они забрали у тебя многое. – Чернота говорила с Талькой, и голос, лившийся из пустоты, был злым. – Забрали то, что было моим. Как их предки забрали мою землю и жизнь. Добро, что я сеял, породило злобу, и она пустила корни, выросла, расправила ветви над моими полями… Недобрый урожай вырос на моей крови. Но теперь, пустая невеста, настало время жатвы. Прими еще один свадебный дар.

Талька вдруг поняла, что в ладони к ней легло окосье. Тяжелое, толстое, крепкое. Черный полумесяц обушка отливал холодным металлом.

– Дурные колосья надлежит срезать, пусть гниют. На поганой плоти еще родится добрый хлеб.

Уля ходила по избе, слушая, как на каждый ее шаг половицы отвечают протяжным скрипом. Вспоминала сестру, бабку, свою свадьбу. Тогда село стояло крепко, дети рождались исправно, земля давала хлеб. Но… вслед за бабкой с Улькиной сестрой, сбежавшими с родной земли, словно ушло все хорошее.

Умирали дети, гибли толковые мужики, роженицы текли кровью и выбрасывали раньше срока недоношенных малюток. Земля сохла, болел скот, и рыбы в реке и запрудах попадалось все меньше.

Когда солдаты забрали молодых мужиков – всё и вовсе полетело в бездну. Когда сеять и молотить станет