Потому мы были безразличны ко всем этим метелкам из нашего класса, до которых было рукой подать. Все они, толстоногие и костистые, которых мы щупали, тискали, которые поедали свои бутерброды или хихикали под защитой спасительной близости учительской, были всего лишь тривиальным олицетворением, чем-то чрезмерно тяжелым и плотским. Они выходили навстречу нашим мыслям, сокрушая, уничтожая их, внося хаос в легчайшее царство воображения. Да, наверное, мы боялись их. Наверное, инстинктивно чувствовали, что сближение с ними станет грехопадением и воображение заменится необходимостью и желаниями, за осуществление которых мы будем готовы заплатить любую, самую что ни на есть ростовщическую цену.

Как же недолго все это длилось. Да и длилось ли?

Шлюхи с порнографических карточек напоминали нам учительниц, которых мы желали, а те, в свой черед, превращались в девушек, становившихся все младше и младше, потому что невозможно бесконечно дрочить, представляя себе обвислые груди, толстые бедра и зады, деформированные годами сидения на жестких или с мягкой подстилкой стульях министерства всеобщего и равного образования. Вполне возможно, эти зрелые и перезревающие женщины были всего лишь конструкцией, неким скелетом, на который мы навлекали юные и нежные оболочки. Их сходство с девками с фотоснимков было настолько однозначно, что посвящение в проблемы пола не могло произойти иным путем.

А вот Малыш нас ошарашил. Было это в один из последних августовских вечеров, уже смеркалось, и все было полно скукой и безнадежностью заканчивающихся каникул. Мы возвращались с фаянса, ничего интересного не происходило, впрочем, в такой вот последний день лета никогда ничего не происходит. Завтра-послезавтра нам предстояло опять собраться, начать второй год обучения в училищах и техникуме, то есть идти по следам отцов, получая среднее техническое или профессиональное образование. Поносный цвет стен в длинных коридорах, однообразие красного автобуса, в семь пятнадцать отъезжающего с кольца. Холодная сентябрьская мгла уже таилась в канавах, поросших ивняком, и ничто не сулило избавления, никаких перемен на горизонте, и тут Малыш произнес:

– Ребята, кажется, я что-то подхватил.

Фраза эта прозвучала настолько странно, что никто из нас не поинтересовался: «Что?» Мы шли дальше, частично по мостовой, частично по тротуару, в тени высокой неряшливой живой изгороди; как раз загорались фонари. Нас обогнала желтая «сирена». Недвижный вечерний воздух задержал в себе облако выхлопных газов.

– Все сладится, – отозвался Гонсер.

Малыш выждал еще с минуту, он шел справа, по тротуару, и, пожалуй, был повыше зарослей сирени или каких-то других садовых кустов.

– Ребята, я ведь вправду подхватил.

Но мы опять не усекли. И только шагов через двадцать до нас наконец дошло. То была совершенно неведомая нам сфера, и Гонсер неуверенно, с опаской, не попасться бы на какой-нибудь дурацкий розыгрыш, спросил:

– А что… где?

И тогда Малыш, встав под фонарем, вынул и показал что-то, что якобы там появилось.

– Да ничего у тебя там нет, – сказал я, произнеся «там» так, словно это находилось где-то далеко, отдельно от Малыша.

– Есть. Прыщ или короста какая-то. – И Малыш начал поворачивать его во все стороны, так как доказательство того, что он подхватил, находилось где-то снизу.

Но мы так ничего и не увидели. Сзади раздался стук шпилек идущей женщины, Малыш торопливо стал застегиваться и вроде бы прищемил его молнией, потому что зашипел от боли. Мы шли дальше в молчании, не очень-то понимая, что теперь делать. Все ждали, ждали, и наконец он промолвил:

– Ребята, знаете… я ведь уже… ну, это…

Но мы отнюдь не набросились на него с вопросами вроде «Так чего не рассказываешь?», или «Как это было?», или же «Ну, ври, ври», вовсе нет. Лишь Гонсер замедлил шаг, и я увидел его лицо с какой-то глуповатой полуулыбкой:

– Ну ты…

Так это и продолжалось некоторое время. Никто ни о чем не спрашивал, а Малыш, когда потом захотел рассказать, потому что иначе не мог, ведь и совершил-то он это только затем, чтобы потом рассказать, попросту не находил слов. Верней, не умел использовать слова для описания того, что произошло. Оказывается, что вначале все-таки опыт, а слово только потом. И речь вовсе не шла о каких-нибудь там интимных или деликатных подробностях. Это была обычная, заурядная потаскуха, которой наскучило высиживать в «Полонии» или в каком-нибудь там «Метрополе», и она вышла поохотиться на свежее мясо и сняла Малыша прямо на улице, в точности как снимали ее. Только и всего. Но мы ходили кругами вокруг этого события, совершенно беспомощные, жаждущие определения и описания, однако пораженные глухотой и немотством. Язык противился, отказывался повиноваться, скользил, как кошачьи когти по стеклу. Месяцы длилось вытаскивание осколков картины, складывание мозаики. Малыш старался. Выходило из него это постепенно, и мы тоже постепенно утоляли свое воображение. Ибо это было наше общее владение, и тут ни у кого не возникало сомнений. Случайность и безличность акта превращали его в нечто механическое и в то же время универсальное. Кто-то должен был совершить его за нас, и Малыш совершил. Замещая нас, дабы умилостивить всех тех демонов, что уже терзали нас и ночами, и наяву. И мы смотрели на него в некотором смысле как на человека, который спасся и знает больше, нежели другие. Да. Мы даже немножко сторонились его. Как зараженного. Но вовсе не из-за болезни, нет. О ней он больше ни разу не вспоминал. Мы восхищались им и немножко брезговали.

В конце концов история была сложена из обломков, из выдавленных из себя каких-то подробностей, ироико-комическая жалкая историйка, лишенная контрастов и очертаний, без вкуса, с запахом каких-то духов, к которому Малыш навязчиво возвращался, но не мог описать его. Я знаю, что потом он искал его везде, отвинчивая в чужих ванных и квартирах пробки флакончиков и нюхая, но так и не наткнулся на него.

Но это был только рассказ. Нас он едва лишь задел. Чуть-чуть придал смелости и убедил, что оттуда можно вернуться живым, самое худшее с каким-нибудь загадочным прыщом. Остальное мы должны были проделать сами, пройти уже проложенным путем. Я через год. Гонсер? Гонсер неизвестно когда, потому что он несколько раз менял версии, и каждая следующая была красочней предыдущей. Ну да, я через год, был июнь, жесткий ковер под огромной, точно небоскреб, мебельной стенкой, а машины на улице, где вечно образовывались пробки, гудели, как ошалелые, трамваи сварливо и пронзительно звонили в этом смрадном, душном аду. Три этажа над землей, открытое окно, и мы, должно быть, выглядели парой сплетающихся бледных червей, потому что солнце в этом году еще не вылизало наши тела. Черные купола церкви на противоположной стороне улицы блестели, точно они были потные. Мусора в отделении, опирающемся спиной о храм, щелкали выключателями вентиляторов и ждали сумерек, чтобы выйти на ловитву, точно так же как и воры этого бандитского квартала. А я летел куда-то вниз, в пространство, видел свой бледный силуэт, видел, как он падает все глубже и глубже; тогда мне казалось, будто он вязнет в том, втором теле, но теперь я знаю: он просто пролетел сквозь него, проскользнул, как винтовочная пуля сквозь внутренности, чтобы исчезнуть, раствориться среди просторов одиночества, верша одиночное бесконечное странствие. Она вскидывалась подо мной, черноволосая, довольная, уверенная, что вот вечность наметывается, подобно ткани, благодаря нашим объятиям, утоляется желание, и утоление это остается как нечто недвижное, осязаемое, как фото в рамке или пожизненный шрам.