Я нахожусь с ним на постоянной телефонной связи. Михаил Сергеевич прилетает вечером, но Патиашвили утверждает, что обстановка накаляется с каждым часом. Надо собраться, обсудить создавшееся положение, выработать рекомендации, чтобы к прилету генерального из Англии было ясно, что делать. Прошу вас, Егор Кузьмич, созовите совещание.

Экстренные рабочие совещания членов Политбюро и секретарей ЦК по различным острым вопросам, выдвигаемым жизнью, — такова была практика работы высшего партийного руководства. Обычно такие совещания собирал сам Генсек либо тот, кому он поручал это сделать. А в отсутствие Генерального секретаря совещания проводил тот, кого «оставляют на хозяйстве». Такие совещания отличались от официальных заседаний Политбюро тем, что они не правомочны были принимать постановления, а лишь вырабатывали рекомендации, подлежащие потом утверждению.

Эта практика сложилась десятилетия назад. Но к весне 1989 года многое в этом порядке работы ЦК уже начало нарушаться. Улетая на встречу с Тэтчер, Горбачев, вопреки обыкновению, никому не оставил полномочий «заниматься хозяйством». Поэтому мне было совсем не с руки собирать и проводить совещание высшего партийного руководства в отсутствие Михаила Сергеевича, о чем я со всей откровенностью и сказал Чебрикову. Однако Виктор Михайлович настаивал:

— Я прошу вас, Егор Кузьмич. Ситуация требует немедленного обсуждения.

Я знал, что Чебриков — человек очень ответственный, опытный. Если уж он так напирает, значит, действительно надо. Но почему совещание должен проводить я? Снова хочу напомнить, что к тому времени в работе Центрального Комитета партии возникли определенные сложности, вызванные тем, что прекратились заседания Секретариата ЦК, я был отстранен Горбачевым от руководства им. Как это произошло, почему и к каким неприятным последствиям привело, рассказано в другой главе. Но дело в том, что раньше заседания Секретариата проводил я. Видимо, по традиции Чебриков и обратился ко мне с просьбой созвать рабочее совещание.

Однако, повторяю, без поручения Генерального секретаря мне этого делать не хотелось, чтобы избежать кривотолков. Существует этика служебных отношений, и я старался строго ее придерживаться, дабы не давать повода для провокационных слухов, которые муссировали «демократы», публично и широковещательно утверждавшие, будто в отсутствие Горбачева Лигачев, мол, готовит заговоры с целью переворота. В конце концов я занимался в тот период только вопросами аграрной политики, о происходящем в Тбилиси не был информирован, и у меня были веские основания отказаться от проведения совещания.

Но если отбросить личные соображения и взглянуть на дело с государственной точки зрения, то положение просматривалось иначе. Напоминаю, стоял апрель 1989 года. Заседания Секретариата ЦК КПСС, на которых можно было и нужно было обсуждать такой вопрос, давно отменены. Кроме того, нельзя не принять в расчет, что уже состоялись выборы народных депутатов СССР — выборы, прошедшие принципиально по-новому. А потому прежний Президиум Верховного Совета СССР практически исчерпал себя. Одновременно с этим оказалось «подвешенным» и правительство, которое вскоре должно было сложить полномочия.

Именно в тот момент, когда Чебриков убеждал меня созвать рабочее совещание членов Политбюро и секретарей ЦК, я вдруг с особой остротой понял, какая странная обстановка слабовластия начинает складываться в стране. Генсек за границей, зама он не оставил. Секретариат ЦК не работает, Верховный Совет по сути сложил полномочия, а старое правительство в условиях партийно-государственного управления не привыкло принимать политических решений. Огромная страна, вступившая в очень сложный период своего развития, столкнулась с ослаблением власти.

* * *

Да, странная ситуация сложилась 7 апреля 1989 года — недопустимая для жизнедеятельности такой великой страны, как наша. Тот случай служил предвестием еще более опасных проявлений безвластия. Но, говоря по совести, к этим выводам я пришел позднее, когда в спокойной обстановке осмыслял происшедшее в тот длинный день. А тогда, в разговоре с Чебриковым, просто сопоставил личное и общественное: содной стороны, возможные гласные и негласные упреки за то, что снова взял на себя инициативу, а с другой — общая ситуация в сфере власти и опасность бездействия перед лицом грозных событий. Не буду бить себя в грудь, но при таком сопоставлении я поступил так, как привык поступать обычно: моментально откинул колебания. Надо действовать!

В общем, я дал Чебрикову согласие на проведение рабочего совещания. Мы быстро наметили состав его участников, но оповестить их я попросил Виктора Михайловича, подчеркнув тем самым свою сугубо председательскую, а не инициативную роль.

Через несколько минут после ухода Чебрикова позвонил Медведев:

— Егор Кузьмич, вам известно о событиях в Тбилиси?

— Виктор Михайлович меня проинформировал.

— Так мы соберемся, Егор Кузьмич?

Я почувствовал, что Медведев уже в курсе нашего с Чебриковым разговора, но все-таки спросил:

— Что, обязательно надо собраться?

— Надо, обязательно надо провести совещание, — сказал Медведев.

Вскоре все, кого оповестил Чебриков, собрались в зале заседаний Секретариата ЦК на пятом этаже. Когда я открывал рабочее совещание 7 апреля 1989 года в связи с событиями в Тбилиси, то мимолетно вспомнил о последнем заседании Политбюро (сентябрь 1988 года), которое мне довелось проводить. Скажу сразу: это воспоминание отнюдь не носило ни формального, ни личного характера. Какая-то незримая связь витала между тем заседанием Политбюро и рабочим совещанием в ЦК. В напряженной атмосфере того дня эта связь была трудноосязаемой, ее нелегко было четко сформулировать.

Но она несомненно существовала. В тот раз, в начале сентября 1988 года, Горбачева тоже не было: он отдыхал в Крыму. Но, уезжая в отпуск, Михаил Сергеевич официально оставил «на хозяйстве» меня, и я проводил заседания Политбюро. Дел, как всегда, хватало с избытком. И среди прочегомне на стол положили информацию Комитета государственной безопасности о дестабилизации обстановки в Литве. Она сразу привлекла к себе внимание и требовала получше разобраться в сути происходящего в этой прибалтийской республике.

А буквально через пару дней после той информации вернулся из Литвы член Политбюро Яковлев. Как это было принято, он позвонил мне, и я поинтересовался, какая обстановка в Литве. Яковлев ответил:

— Ничего особенного нет. Так, обычные перестроечные процессы.

Признаться, столь резкое расхождение между мнением члена Политбюро и информацией Комитета госбезопасности меня поразило. Я немедленно позвонил Чебрикову, работавшему тогда председателем КГБ, и попросил его не нагнетать обстановку.

— Вы утверждаете, что обстановка в Литве развивается в опасном направлении, а Яковлев, который только что оттуда, говорит, что ничего особенного там не происходит, никаких особых мер принимать не надо.

— Как ничего особенного? — изумился Чебриков. — Да я могу повторить где угодно то, что написано в нашей информации для ЦК партии. Обстановка тревожная, неспокойная, началась консолидация националистических сил.