Всю зиму напирали лютые морозы, так что чудилось — и воздух лопался и хрустел. И снега выпадало столько, что колею не успевали накатывать, лошади шли с натуженным храпом, скоро уставали. Тайга стояла затаённая под низким палевым небом. Дали просматривались слабо. Зори кровянистыми прожилками дрожали у горизонта.

Заезжал на заимку угрюмый, сосредоточенный Михаил Григорьевич, к дочери не подходил, лишь издали кивком волосатой, испещрённой сединой головы здоровался. «Как состарился быстро, сник. Уже как дед», — ласково, но и взволнованно думала дочь, не смея подойти к отцу, если он не хочет. Бывала и мать, привозила вещи, постельное бельё, скупо гладила дочь по голове, не утешала, не советовала, но в её сдержанном поведении чалдонки Елена угадывала уже неизбывную, глубокую боль за неё, свою сбившуюся с пути дочь. Приезжала и бабушка, но та, как увидит внучку, — так и в слёзы, так и причитает, как по покойнице. Наплачется, утихнет, начнёт расспрашивать с пристрастием и ворчанием — как ребёнку живётся-можется? И строго, назидательно советует то, другое. Потом, когда приедет вновь, также строго и порой взыскательно выспрашивает: так ли Елена сделала, как препоручено ей было?

Деда ни разу не было.

Заглянула в феврале тётка Феодора. Не ругала Елену, не ворчала, не советовала, а ласково смотрела в чистые глаза племянницы, гладила её ладонь и нашёптывала:

— Счастливая ты. Счастливая. Береги его. Он не только твой — он наш.

Елена растроганно плакала, уткнув осунувшееся лицо в мягкое плечо тётки.

О Семёне спросила Елена.

— Говорят, в город перебрался… с Александрой Сереброк, — не утаивая, сказала Феодора.

— И слава Богу. Нашёл-таки свою любовь. Александра сохла по нём. — Однако в душе что-то мелко-мелко забилось нежными, но тонкими острыми крылышками. И голос изменился — поосел, смялся.

Внимательно посмотрела тётка в глаза племянницы. А Елена почему-то отвела свой взгляд, будто бы не хотела выдать что-то крайне важное для себя, то, что, быть может, навечно должно остаться только в ней.

— Ленча, хотя бы искорка любви у тебя была к Семёну? — осторожно спросила Феодора, медленно перебирая длинными белыми пальцами костяшки чёток. Елена прислонилась лбом к тётке, к её повязанной чёрной косынкой голове, промолчала. — А к тому — крепка ли любовь? — замерли пальцы.

Елена подняла на Феодору полные жара глаза:

— Крепка. — Помолчала. Шепнула сухими шелестящими губами: — Люблю его, люблю, Феодорушка.

Обе молча и грустно смотрели за окно. Северный ветер трепал кружево хвойного подола ели, с Лазаревских лугов нещадно выметало снег.

— Сказывают, долго пролежал он в больнице, а недавно приезжал в Погожее, — прервала молчание Феодора, перебирая чётки. — О тебе спрашивал у бобылки Сухоруковой, даже большие деньги ей предлагал, чтобы вызнала, где ты. К другим людям подходил. Дарья как-то раз — говорит Михаил — хитромудро выспрашивала у него, где ты. Показал ей фигу. Слушай, а вдруг он приедет за тобой — уедешь ли с ним? — неожиданно засветились глаза Феодоры, чётки скатились по подолу чёрного одеяния на пол.

Елена невесело усмехнулась:

— Вот вы никто не знаете — тебе первой скажу: ребёнок не его. Не его! Сомнения, Феодорушка, одолели: нужна ли буду ему? Ведь он учёный да княжеского рода, а я кто такая, да с чужим ребёнком на руках?

— Не его ребёнок? Семёнов?! — широко открылись глаза Феодоры, а на щеках вспыхнули румяные пятнышки.

— Семёнов, Семёнов, — снисходительно отозвалась Елена. Добавила жёстко и твёрдо: — Он — мой. Мой. Понимаешь?

— И — наш. Почему же раньше молчала, окаянная?!

— Потому что, говорю же тебе, ребёнок мой. Только мой! Отстаньте вы все от меня! Не лезьте в мою душу и жизнь. Я за всё отвечу. За всё! Одна! И перед людьми, и перед Богом, и перед ним, ещё не родившимся. — И Елена разрыдалась: — И тебе, наверное, зря сказала… Оставьте вы меня все!

— Ах ты, гордячка, — гладила племянницу и улыбалась счастливая Феодора.

Уехала Феодора, а вечером верхами на взмыленной лошади нагрянул к зимовью Михаил Григорьевич. Прискакал лихим молодецким галопом. Подошёл к сидевшей за шитьём дочери, резко махнул головой Серафиме, чтобы вышла из избы. Спросил, безуспешно выравнивая взволнованно дрожавший голос:

— Семёнов?

— Семёнов, — отозвалась дочь, отчего-то не удивляясь ни появлению отца, ни его вопросу; медленно выпрямила спину и слегка сморщилась от предродовых болей в пояснице.

Отец перекрестился, приобнял одной рукой дочь.

— Ты бы побереглась, ли чё ли.

Потом попросил у Серафимы медовухи, одним духом выпил целую кружку, крякнул, притопнул сапогом, с трудом взобрался на лошадь — Пахом подтолкнул плечом за мягкое место, усмехаясь заросшим, мшасто-серым, но с румяными щеками лицом.

Роды начались нежданно.

Ранним февральским утром приезжала на заимку взволнованная, счастливая Любовь Евстафьевна. Гладила, ласкала внучку, накладывала на неё крестные знамения и сама крестилась, шептала молитву, сжимала на груди маленькие, дряблые руки:

— Слава-те Господи: наш он, наш, наш, родненькай, — шептала она, рассматривая сверкающими, молодыми глазами большой живот Елены. — Ты смотри — береги его! Михайла Григорич сказыват — работашь ты тута. Прекрати! Вон, толстомясая Серафимка не померла бы, ежели чего за тебя сделала бы. А ты — береги, береги! Он у нас — первенец, христовенький!

Любовь Евстафьевна была одета по-праздничному, хотя никаких торжеств не было. В будни — на ней старенький, линялого коричневого сукна сарафан, кофтёнка, а сегодня — чёрного бархата длинное, до самых пят, платье с оборками и кружевами, стёганая, кожаная, с горностаевым подкладом душегрейка, широкий китайчатый платок с васильковой пушистой бахромой. Елена любовалась бабушкой, ласкаясь, говорила ей:

— Ты у нас не крестьянка, а прямо-таки знатная купчиха или столбовая дворянка.

— А чиво нам! И в дворяне выбьемся, ежели не будем дурака валять.

Елену так растрогало обхождение бабушки, что не выдержала — заплакала, и одновременно улыбалась худощавым, бледным лицом.

— Шевелится ли? — выведывала Любовь Евстафьевна.

— Ага.

— Чего «ага»? — требовала ясного ответа бабушка, зачем-то хмуря жидкие брови.

— Шевелится. Ножками, кажется, сучит… просится на свободу.

— Просится, стало быть?

— Просится, — качала головой Елена, прижимаясь к мягкому бархатному плечу бабушки.

Любовь Евстафьевна намеревалась этим же днём увезти Елену в Погожее: чтобы там родила, в родном, родительском, коли не получается в мужнином, доме. Однако сани, на которых приехала Любовь Евстафьевна, были чрезвычайно узки для двоих, да и лошадь в них запряжена неспокойная, скорее пугливая. Бабушка и внучка, проговорив до самого вечера, раз пять-шесть попив чаю с ватрушками, решили так: дня через два-три будут отправлены на заимку хорошие, просторные сани. Уехала после долгого прощания, наказов, охов да вздохов.