Мисс Бартлетт же изрекла с плутоватым видом:

— Кто еще может похвастаться такой победой, дорогая! О, не стоит смеяться! Все это могло оказаться очень серьезным. Но ты была разумной и храброй — совсем не такой, как девушки в мое время.

— Тогда пойдем к нашим, — предложила Люси.

Но выйдя из дома, Люси вдруг остановилась. Ее вдруг охватило неведомое чувство. Что это было — жалость, страх, любовь, — она не знала, но чувство было столь всепоглощающим, что она вдруг ощутила дыхание осени. Лето кончалось, и вечер донес до нее ароматы увядания, более острые, чем обычно, потому что они напомнили ей о весне. То и другое значимо в интеллектуальном отношении? Лист, быстро вращаясь, танцевал перед ней свой последний танец в вечернем воздухе, в то время как прочие листья лежали неподвижно на темнеющей земле. Неужели земля готовилась вновь погрузиться во тьму, и тени этих деревьев поглотят Уинди-Корнер?

— Эй, Люси! Еще достаточно светло для очередной партии, если вы с Джорджем поторопитесь!

— Мистер Эмерсон вынужден был покинуть нас.

— Ну что за незадача! Четверка разбита. Эй, Сесиль, не сыграете ли с нами? У Флойда это последний день. Сыграйте хотя бы одну партию.

Раздался голос Сесиля:

— Мой милый Фредди! Я не спортсмен. Как вы заметили сегодня утром: «Есть люди, не годные ни на что, кроме книг». Признаю свою вину — я как раз из этих людей, и я вам сегодня не компания.

Словно завеса упала с глаз Люси. Как она могла выносить присутствие Сесиля хотя бы одну минуту? Он же совершенно невыносим!

Этим же вечером Люси разорвала помолвку.

Сесиль был сбит с толку. Он не знал, что сказать. Он даже не смог рассердиться, и только стоял со стаканом виски в руках, пытаясь понять, что привело Люси к такому решению.

Она выбрала момент перед самым отходом ко сну, когда, в полном соответствии с устоявшейся буржуазной традицией, оделяла мужчин виски. Фредди и мистер Флойд, получив по стаканчику, удалились, в то время как Сесиль задержался, потягивая свою порцию и наблюдая за тем, как Люси закрывает буфет.

— Мне очень жаль, — сказала она, — но я все продумала самым тщательным образом. Мы слишком разные. Я должна просить тебя дать мне свободу и попытаться забыть глупую девчонку.

Это была вполне подходящая речь, но в ней было больше злости, чем сожаления, и ее голос показал это.

— Разные… как это, как…

— Я не так хорошо образована, во-первых, — продолжала Люси, все еще стоя на коленях перед буфетом. — В Италию я поехала слишком поздно и уже почти забыла то, что там узнала. Я никогда не смогу толком разговаривать с твоими друзьями или вести себя так, как должна вести себя твоя жена.

— Я тебя не понимаю! — воскликнул Сесиль. — Ты на себя не похожа. Может быть, ты устала, Люси?

— Устала! — отозвалась она, сразу вспыхнув. — Как это на тебя похоже! Ты всегда думаешь, что женщины говорят совсем не то, что думают.

— Но ты действительно выглядишь усталой, словно что-то тебя сильно беспокоило.

— Даже если так, это не мешает мне видеть правду. Я не могу выйти за тебя, и ты когда-нибудь скажешь мне спасибо за эти слова.

— У тебя вчера так болела голова! — начал он, но, когда Люси негодующе запротестовала, сбился.

— Хорошо, — сказал он. — Я вижу, это гораздо серьезнее, чем головная боль. Но дай мне минуту подумать. — Сесиль закрыл глаза и через некоторое время продолжил: — Прости меня, если я скажу глупость, но мой мозг готов взорваться. Часть его осталась во времени пять минут назад, когда я был уверен, что ты меня любишь, а другая часть… как это непросто; боюсь, я скажу что-нибудь не то.

Люси вдруг поняла, что Сесиль не так уж и плох, и ее раздражение против него резко возросло. Она желала борьбы, но не спокойного обсуждения. Настойчиво ведя разговор к кульминации, она сказала:

— Есть дни, когда все вдруг становится предельно ясным. И сегодня — один из этих дней. Когда-то все должно было разрешиться — вот и разрешилось. Если хочешь знать, меня заставила говорить с тобой очень незначительная вещь — то, что ты отказался играть в теннис с Фредди.

— Но я вообще никогда не играю в теннис, — воскликнул Сесиль, совершенно сбитый с толку. — И не играл. Ни слова из того, что ты говоришь, я не понимаю.

— Ты играешь достаточно хорошо, чтобы играть в паре. И то, что ты отказался, говорит о том, что ты эгоист.

— Да не могу я играть… ладно, бог с ним, с теннисом. Но почему ты не могла меня предупредить, если что-то, как тебе казалось, происходит не так? Мы же говорили за ланчем о нашей свадьбе; по крайней мере, ты позволила мне говорить о ней.

— Я догадывалась, что ты не поймешь, — раздраженно проговорила Люси. — Нужно было предположить, что дело дойдет до этих ужасных объяснений всего и вся. Конечно, дело не в теннисе — это была последняя капля к тому, что я чувствовала все эти недели. И лучше было бы не говорить ни о чем, пока не будет полной ясности. — Она пошла дальше: — Еще раньше я спрашивала себя: а смогу ли я быть твоей женой? Это было в Лондоне. А потом — сможешь ли ты быть моим мужем? Не думаю. Ты не любишь ни Фредди, ни мою мать. Было много такого, что препятствовало нашей помолвке; но родственники были рады, и мы часто бывали вместе, и не стоило об этом говорить — до тех пор, пока все не пришло к определенной точке. Это случилось сегодня. Я это ясно увидела, и я не могла смолчать. Вот и все.

— Я не думаю, что ты права, — мягко сказал Сесиль. — Не знаю почему, но, несмотря на то, что все, что ты говоришь, выглядит убедительно, я чувствую, что ты что-то скрываешь. Это нечестно. И ужасно.

— В сценах нет ничего хорошего.

— Согласен. Но я наверняка имею право услышать немного больше, чем ты сказала.

Сесиль поставил стакан и открыл окно. С того места, где Люси, по прежнему коленопреклоненная, поигрывала ключами, она могла видеть черноту ночного неба и, вглядывающееся в нее, словно небо могло сообщить ему «немного больше», длинное задумчивое лицо Сесиля.

— Не открывай окно и лучше задерни шторы, — сказала она. — Там может быть Фредди или кто-нибудь еще.

Сесиль подчинился.

— Я думаю, — продолжала Люси, — нам лучше отправиться спать, если ты не возражаешь. В противном случае я могу наговорить такого, от чего завтра мне будет плохо. Ты прав — это все ужасно, и нет смысла об этом говорить.

Но для Сесиля, который должен был вот-вот потерять Люси, каждый момент общения с ней становился все более и более желанным. Он смотрел не сквозь нее, а на нее — в первый раз с того момента, как они обручились. Вместо модели Леонардо он видел перед собой живую женщину, с тайнами и силой, которые принадлежали только ей, наделенную качествами, которые были сильнее самого искусства. Его сознание оправилось от шока, и, охваченный искренним чувством, он воскликнул: