Угроза жалобы новому полномочному министру России в Варшаве, через голову Веймарна, говорит о том, что препятствия для экономического удушения мятежа устраивали русское командование (равно и королевское, о чем Суворов уже писал). Из рапорта от 24 июня ясно, что Веймарн требовал передать контроль над промыслами генералу Броницкому, не утверждая назначенную Суворовым охрану соли.

Суворов еще не бунтовал против начальства. Это ему придется сделать позже. Он, оставляя в штабе копии секретных рапортов, убеждал, что майор Рылеев, поставленный им в Бохне и Величке, удержит их — только «чтоб уже никому его оттуда не выводить». «И если майор Рылеев в Величке и Бохне останется непоколебим, то к зиме отвечаю за всех возмутителей, и уже тогда их можно истреблять… и частными командами, и с постов».

«Первое искусство военачальника, — поучал Веймарна Суворов, — есть в том, чтоб у сопротивных отнимать субсистенцию. Нет соляных денег, из чего возмутители будут вербовать чужестранных? И гултяев нечем будет кормить. Прибавлять французов? Но и генеральности в Венгрии (правительству конфедератов за границей. — Авт.) нечего будет есть. Как бы начальники наших прочих и иных войск в операциях невежественны ни были».

По этим словам мы видим, что раздражение Суворова достигло величайшего накала. А из следующих строк рапорта узнаем, что он отбывает в Люблин — т.е. все-таки удален с важнейшего места у Кракова. Как Веймарн осмелился на это? Дать приказ об удалении честного командира от источников конфедератских доходов было, учитывая угрозу жаловаться полномочному министру, неумно. Суворова сумели выжить!

В тот же день 24 июня, когда он писал цитированный рапорт, Александр Васильевич сам подал Веймарну прошение: «мне дозволить отправиться к тамошней части вверенной мне бригады на некое время для излечения» (Д I.284). Это объясняет концовку рапорта, в которой Суворов совершил страшное: озвучил реальные цифры доходов от соли и финансирования мятежников, несмотря на святое правило: «размер суммы делает ее невидимой».

«Оставить Величку и Бохню… — пишет он с отчаянием. — Возмутителям по всей Польше надо на жалованье в месяц немного больше пятнадцати тысяч червонцев, а теперь меньше. С одной Велички собрали они с Нового года меньше, чем в четыре месяца (кроме покраденых), больше шестидесяти тысяч червонцев. Бохня же против Велички пятая часть; поголовных и гиберных во всех открытых им местах они и ста тысяч червонцев не награбят; если бы шляхтичи и вовсе не мешали, откуда на Диван и христианнейшей кабинет?[43] Откуда же им ружейные и амуничные вещи? Не надобно ли им сокровище короля французского? Ведомо, его величество (Людовик XV. — Авт.) уделит и сам нечто, и из своей казны в пользу опровергаемой (русским флотом) его с Портой коммерции, если увидит, что возмутители что-нибудь уже значат. И он напрасно не расточит, но когда они неважны, то умножение для них убытков будет тщетно. Когда бунтовники бывали скуднее, дороже вдвое с них в Венгрии брали; когда деньгами разжились — то отпускали дешевле, как то чинят купцы в больших городах, где царствует изобилие!»

Надеюсь, читатель уже все понял из этой цитаты, но для порядка поясню. Величка давала конфедератам в среднем 60 000: 4 х 12 = 180 тысяч злотых в год, Бохня — примерно 36 тысяч, итого 216 тысяч злотых, тогда как пожертвованиями и грабежами по всей Польше они добывали около 100 тысяч. Две трети дохода шли от соли, треть — от «полевых работ» вооруженной шляхты. Шляхте требовалось на жалование около 15 тысяч злотых в месяц, что составляет 180 тысяч в год. Если отнять «соляные деньги», то невозможно будет ни генералам жить за границей, ни оплачивать помощь турок и австрийцев, ни содержать отряды инсургентов. Такой финансовый удар обрушивал сложившуюся систему, т.е. содержание австрийских баз мгновенно становилось дороже, а французы, при всем своем легкомыслии, не стали бы вливать деньги в заведомо проигрышное дело.

Вопрос «Кому выгодно?» получил вполне ясный ответ. Уяснил его себе и Суворов. Поэтому, получив приказ снять охрану промыслов, вместо жалоб на Веймарна полномочному министру ушел «по состоянию здоровья» со стратегического краковского поста. Заинтересовано в финансировании конфедератов было само императорское правительство в Польше, намеренное, как подозревал Суворов, держать здесь войска в любом случае, но лучше — под маской миротворцев. По причине «сохранения лица» «русское» командование в Польше — фон Салдерн, фон Веймарн, фон Рене, фон Древиц, фон Эбшелвиц и иже с ними — не могло само рэкетировать соляные доходы, зато пользовалось ими косвенно, через конфедератов. Как далеко «вверх» уходили нити коррупции, трудно сказать, но, как известно, двор Екатерины Великой отличался изрядной продажностью.

Справиться с такими силами не мог даже великий полководец. Ему самому пришлось отвечать на «хитростные пронырства», доказывая, что «солью команды моей никто и бочкой не пользовался… ибо если бы отбили и кафтан королевской, то бы и тот делить — а у других было иначе… Превеликие жалобы на казаков, что ни за провиант, ни фураж не платили, только не на тех, что у меня. А всем нам стыдно, истинно ни чести, ни чину не рад» (Д I.297).

Суворов проиграл, но твердо усвоил урок. В следующий свой визит в Польшу он не позволил никому, даже двору в Петербурге, помешать немедленному пресечнию бунта и кровопролитий.

26 июля 1771 г. Александр Васильевич написал прошение о своем переводе в Главную армию самой императрице — даже не упоминая военное командование и полномочного посла в Варшаве. Отослав его с сопроводительной запиской через Веймарна, Суворов уже 14 августа просил его «до октября месяца» не отсылать (П 18–19; Д I. 302, 309). Действительно, согласно помете на записке, «челобитная при рапорте 4 октября под № 164-м в Государственную военную коллегию представлена» (Д I.301).

Между 26 июля и 14 августа повсюду клубились слухи о готовящемся восстании против России великого гетмана Литовского Михаила Казимира Огинского. Гарнизон Ушакова в Величке еще держался. При этом прибывший наконец к Кракову генерал Браницкий идее лишить конфедератов денег порадовался; оказалось, Суворов не смог с ним объединиться потому, что граф «слушался наших пустоголовых молодцов», Древица и К° (П 20). 18 августа Суворов написал в Главную армию Кречетникову, стоявшему с войсками у польских границ, о мерах по контролю над польской таможней у границы Австрийской империи, доходы с которой шли на погашение огромных долгов конфедератской «генеральности» австрийцам (Д I.311). Понятно, почему Веймарн не унимался, энергично выпихивая Суворова в Литву.

Александр Васильевич отвечал ядовито: «Я болен… верхом ехать не могу, разве через неделю… я поеду в повозке… Как мне это не принять? Я присягал, где приятнее и смерть, как на императорской службе? Только бы эти вертопрахи в котором ином углу чем не помешали. Право, им лучше скорее дать деньги и абшид (отставку), они ни за чем иным, как за деньгами; а потом честной человек постыдится их и просить». «Вертопрахами», на которых нельзя оставлять Польшу, были немецкие любимцы Веймарна: «один развел велкопольских маршалочков, а Зарембе подарил шапку; другой развел Ченстохов, Тынец, Ландскорон, да чуть было и не другого (короля) Станислава. Правда, был бы (военным) хлеб лет на десяток». Покинуть Польшу можно, лишь «успокоив этих рыночных героев» (Д I.296).