Вдали от Петрограда, — прочел Вагин, — на сцене провинциального клуба нелепо и страшно оборвалась жизнь Зинаиды Казарозы-Шеншевой, актрисы и певицы.

Что можно занести в ее послужной список? Несколько ролей, несколько песенок, три-четыре случайные пластинки — дань моде, и все. Но если мы помним эти роли, эти песни, помним ее мгновенно блеснувшую и угасшую славу, то было, видимо, и другое. Казароза была наделена тем, что можно назвать абсолютным слухом в искусстве. Она могла снести все, кроме неверности тона. Среди Содома и Гоморры завсегдатаев театральных премьер, фланеров выставочных вернисажей, перелистывателей новых книг она была одной из тех редчайших праведниц, кому это нужно не по условностям общежития, а из потребности сердца, и ради кого бог искусств все еще не истребил своим справедливым огнем это проклятое урочище.

В другие, более спокойные времена такая женщина быт бы притягательным центром традиционного художественного салона, осью некоего мира дарований, вращающегося в ее гостеприимной сфере. Но шла война и шла революция — события с циклопической поступью, варварской свежестью, варварским весом, не склонные ни к нюансам, ни к оттенкам, времена самые плодовитые, но слишком дальнозоркие для того, чтобы заметить севшую на рукав бабочку, и слишком занятые, чтобы мимоходом ее не примять, если не прищемить насмерть.

Много лет назад художник Яковлев написал ее портрет. Казароза стоит одна посреди пустыни, и отовсюду ей угрожают дикие звери. Эти звери — все мы…

На вокзал приехали рано, занесли чемодан в купе и снова вышли на перрон. Фонари зажигали еще по зимнему расписанию. В их мертвенном свете лицо Свечникова казалось не просто усталым и очень старым, а странно пустым, словно из него прямо на глазах уходила жизнь.

Они неловко расцеловались, когда до отправления оставалось минут пятнадцать, и Вагин пошел к стоянке такси. Там была очередь, машины подходили редко. Домой добрался к полуночи, и едва вставил ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась, в глаза ударил свет из всех комнат. Никто не спал, даже Катя.

— Ты где это бродишь? — спросил сын, стараясь придать голосу строгость, что у него всегда выходило как-то ненатурально.

— Товарища провожал на поезд.

— Какого товарища? Всех твоих товарищей мы обзвонили.

— Ты его не знаешь, — ответил Вагин, наслаждаясь тем, что имеет полное право так ответить и не солгать.

— Могли бы хоть позвонить! Ведь не чужие же! — сказала невестка и вдруг разрыдалась, уткнувшись ему в грудь.

Вагин почувствовал, что у него начинают гореть глаза. В последнее время часто хотелось плакать, но слез уже не было, лишь глаза начинали гореть, как если долго читаешь не в тех очках. У него были очки для чтения и для телевизора, и он постоянно их путал.

27

Отправления долго не давали. Свечников посидел в купе, затем вышел в коридор. Там стоял мальчик лет шести и с ужасом, не отрываясь, смотрел на его ухо.

— Это ничего, — сказал Свечников, дергая себя за мочку. — Уже давно не больно.

Наконец тронулись.

В вагоне было светло, и, когда проехали освещенный перрон, за окном сразу ощутилась ночь. Проплыла мимо вереница вокзальных киосков, поезд набирал скорость. Подрагивая, вылетали из темноты огни, приближались, вспыхивали и пропадали, как забытые лица, которые на мгновение выносит на поверхность памяти.

Состав стал изгибаться, поворачивая к реке. Поворот был крутой, синий фонарь у какого-то склада с минуту, наверное, не исчезал из виду. Вагоны обтекали его по дуге, и он все висел за окном, лишь слегка меняя оттенок цвета, по-разному мерцая в сгущенном скоростью воздухе, пока и его вслед за другими не сдуло грохочущей тьмой. В открытое окно вновь рванулся исчезнувший на повороте ветер. Все восемь сторон света были застланы мглой. Поезд летел в ту бездну, где бесплотные тени без слез оплакивали гранда бен эсперо, великую и благую надежду доктора Заменгофа. Свечников слышал их голоса. Его место было среди них. Все они прошли туда, как проходят по земле тени облаков — не меняя рельефа. Настал его черед.

Синий огонь у склада пропал, открылась цепочка фонарей на новом автомобильном мосту. Все, что мелькало за окном, поехало вниз, крыши домов оползли на уровень железнодорожной насыпи. Бледное небо майской ночи опустилось вместе с ними и заполнило собой все окно. Стук колес, не отраженный эхом, сделался тише. Кама надвинулась рвущим сердце темным простором. Справа, на излучине, светились прибрежные цеха пушечного завода, ныне — номерного, четырежды орденоносного. Кроме ствольной артиллерии, там теперь выпускали ракеты, а из мирной продукции — автомобильные прицепы «Скиф» и гарпунные пушки для китобойной флотилии «Слава».

Через полчаса Свечников лежал на своей верхней полке, отказавшись перейти на нижнюю. Вагон сильно болтало, простыни были влажные. Внизу пожилая попутчица рассказывала молодой, сколько раньше стоило сливочное масло.

Он лежал с закрытыми глазами, но даже не пытался заснуть.

Бедная милая маленькая женщина!— звучали в памяти последние строки некролога, давным-давно выученного наизусть. — Она прошла среди нас со своим колеблющимся пламенем, как в старинных театрах проходила нить от люстры к люстре, от жирандоли к жирандоли. Огонь бежал по нити, зажигая купы света, и, добравшись до последней свечи, падал вместе с обрывком уже не нужной нитки и на лету, колеблясь, потухал.