Заметив, как Кира Сергеевна перекосилась от его слов, Зиновьев продолжил:

– Нет, Кира, я далек от мысли говорить тут прописные истины. Но ведь и фокус-то весь как раз в том, что мы часто произносим какие-то слова, хорошие и красивые, мудрые, умные. И что? А ничего! Знаешь, пообещать жениться – это еще не жениться. Так и с этими словами...

– Ах, у тебя не важно?! Ты про баб своих говоришь! А ты за Мишу, что, в большом ответе?

– Нет, – спокойно ответил жене Василий Михайлович, устало потерев щетину на подбородке. – И ты знаешь почему. И дело не в том, что Миша не мой сын...

Зиновьев сделал выразительную паузу. Поднял глаза на жену. Она смутилась. Не заорала по привычке, не стала ни в чем уверять, что лишний раз доказывало, что все так и было.

– Дело совсем не в этом. Все эти двадцать два года я считал Мишу своим сыном. Другое дело, что ты сделала все, чтобы и без того раненный ребенок был одинок. У него не только не было отца. У него и мамы по большому счету не было. Поэтому сейчас я сделаю все для того, чтобы у него все было. Сейчас у него есть главное – дом, где он всем нужен, где ему хорошо, где его любят. И я тоже ухожу теперь с чистой совестью туда, где меня любят. И тебе я желаю найти того, на кого тебе не захочется орать, а с кем захочется стариться. Это очень важно, Кира. И пока не поздно, стань счастливой.

Зиновьев встал. Посмотрел на жену, которая смотрела мимо него. Шагнул в прихожую, где его догнали слова Киры Сергеевны:

– Я не верю вам всем! Не верю!

– А ты попробуй.

Шаги в полутемной прихожей затихли, стукнула входная дверь. Кира Сергеевна закрыла руками глаза и, раскачиваясь, беззвучно заплакала.

* * *

Зиновьев потер под пиджаком грудь. Мешает что-то внутри. Молниеносно в голове его пронеслась мысль: русские мужики живут лет до пятидесяти шести, а потом мрут как мухи! Экология, нервы, ну, и излишества разные. Ну, даже если и ему положено прожить только столько, то у него впереди еще уйма времени, и если ему повезет, то он вполне еще может родить девочку и даже успеет ее вырастить и отдать ей все то, что не успел дать Мише.

Шаги давались ему с трудом, ноги словно чугуном налились, стали неподъемными, как будто шел он в водолазном костюме по дну моря. И видно было так же плохо, как в мутной воде. А в голове, как горячий родничок, пульсировала строчка, откуда-то хорошо ему известная, – «самого главного глазами не увидишь», и он никак не мог вспомнить ее продолжения...

* * *

...Зиновьева нашли через час. Он, скорчившись, полулежал на широком подоконнике между этажами, тяжело привалившись к огромному горшку с цветком, которые в большом количестве разводили жильцы этого элитного петербургского дома.

Витя Осокин звонил Зиновьеву несколько раз – он давно уже должен был выйти из парадной, а его все не было и не было. Не дождавшись, Витя прорвался в дом мимо консьержки, лифта ждать не стал, помчался, перепрыгивая через ступеньки, вверх по лестнице и нашел Василия Михайловича.

Осокин нащупал пульс и услышал несильные толчки крови под кожей. «Жив!» Что случилось с Зиновьевым, Витя определить на глаз не мог, но на всякий случай не стал трогать тело. Позвонил не в скорую, которую можно прождать три часа, а знакомому врачу, по распоряжению которого бригада прибыла через пять минут.

– Инфаркт! – услышал краем уха Осокин. Его оттеснили от Зиновьева, и он терпеливо ждал в стороне, наблюдая за тем, как слаженно и четко работают медики.

– Вы вызывали врачей? – спросил у Осокина врач, заметив его бесполезно торчащего на лестнице. – Как давно все случилось?

– Не менее часа... – растерянно ответил Витя.

– Плохо...

– Доктор, он...

Врач не дал Осокину закончить вопрос, понял и так.

– Никаких прогнозов! Вот у Него просите, у Господа Бога, – указал он пальцем в небо. – Едем!

Санитары аккуратно понесли носилки вниз, ловко выруливая между стенами и перилами.

– Куда его? – спросил Осокин у врача, когда тот вслед за носилками нырнул внутрь кареты скорой помощи.

Тот назвал адрес Покровской больницы.

Секунда, и карета скорой помощи под аккомпанемент сирены и цветомузыку проблескового маячка скрылась в ночи.

* * *

Витя влез в машину, возле которой в полном оцепенении стоял любимый и самый быстрый водитель Зиновьева – Сережа Гавриков.

– Серега! Приди в себя. – Витя Осокин похлопал по водительскому сиденью. – Поехали.

* * *

Считается, что там, наверху, все расписано, как в самом строгом календаре. Есть у каждого жителя земли день рождения, есть день первого шага, есть день первого слова, первой любви день и последний день первой любви, и самый-самый последний день тоже отмечен. И все это называется судьбой. Говорят, ее можно изменить, откорректировать, убрав негатив и добавив позитива.

Василий Михайлович Зиновьев никогда не верил в это. Как это можно откорректировать то, что расписано на самом верху? И не каким-нибудь управляющим банком или начальником жилконторы, а... как бы это правильнее выразиться, ну, скажем, обладателем высшего разума.

Зиновьев в судьбу верил и не сетовал на нее. Жить так жить, а нет... Ну что ж, значит, надо собираться.

Он много читал о том, как это наступает. Мол, отделяется душа от тела и поднимается под больничный потолок и, улыбаясь, смотрит оттуда на то, как суетятся внизу люди в белых или зеленых халатах. А потом летит душа через страшный черный тоннель к свету, а свет так далеко – в самом конце тоннеля.

Ничего подобного у Зиновьева не было. Когда на лестнице его прижала боль в груди и начала сдавливать, будто обручами от бочки, в глазах у Зиновьева потемнело, только яркие искры проносились, как из паровозной топки. И страх! Страх, липкий и жуткий, сковал его. Хотелось бежать, выйти к людям или позвать на помощь, но на это не было сил. Их хватило только на то, чтобы не грохнуться на затоптанный ботинками пол, а доползти до широкого подоконника и прислониться к горшку с цветком.

Что было потом, Зиновьев не помнил вовсе. Может быть, его уже и не было. Вернее, он был, но на другом свете. Когда он открыл глаза, то увидел большую белую луну прямо над головой.

«Ну, правильно, – трезво рассудил Зиновьев. – Если я на том свете, это ведь где-то во Вселенной, а она хоть и большая, но из любого ее уголка непременно видно луну. Я так думаю... Или, может, я ни хрена не смыслю в астрономии?..»

Зиновьев чуть перевел взгляд и увидел над головой металлический блестящий стержень. На нем болталась табличка на крючке, на которой он прочитал свое имя и отчество.

«Ну, правильно! – снова стал рассуждать Зиновьев. – Если я попал на тот свет, то надо же как-то знать, чья это душа. Она ведь бестелесная. На нее костюм с карманами не наденешь. А если нет карманов, то куда же паспорт положить? Вот я теперь знаю, как это делается! Паспорт сдается на вечное хранение, а имя и отчество на табличке пишется. Все логично!»