Только одна вещь не удалась. Я начинала сильно потеть, и когда я собиралась соединить длинную плоскую дугу с крутой дугой в конце последнего изгиба, с моего лба на раскаленный валик упала капля пота. Валик зашипел, я подпрыгнула, словно меня укусила пчела, и слегка перелегла границу дуги. Вместо того, чтобы одна линия плавно перешла в другую, они пересеклись. Всего на каких-то три или четыре миллиметра, но, как мне казалось, этого было достаточно, чтобы испортить изгиб.

Вам никогда не хотелось, если вы работаете над чем-то, и допустили хоть малейшую ошибку, уничтожить свой труд окончательно? Вы взяли не ту ноту, и никто этого не заметил, но вместо того, чтобы продолжать играть, вы начинаете колотить по клавишам. Вы написали букву «а» вместо «е», переписывая стихотворение и вместо того, чтобы исправить ошибку, перечеркиваете страницу большой буквой «X». Должно быть, синьор Сечи понял, что происходило в тот момент у меня в голове, потому что он потянулся ко мне и взял мою руку в свою.

– Niente, – сказал он, – Ничего страшного. Никто ничего не увидит. Когда ты завтра придешь сюда, ты сама ничего не заметишь.

Говорят, шахматисты теряют до десяти фунтов во время игры, хотя и не делают физических усилий, из-за огромного напряжения. Именно так я себя чувствовала – как будто потеряла десять фунтов. Я была истощена. Я слишком устала, чтобы переделывать первую линию. Я уже сделала одну попытку до этого.

– Domani, – сказала я. – Давай закончим завтра.

Я стерла остатки золота тряпкой, смоченной в небольшом количестве кокосового масла. Тиснение было безупречным, не считая первой линии, которую легко переделать, и той единственной ошибки, которая торчала как пресловутый больной большой палец руки, или, по выражению итальянцев, как опухший нос.

Но синьор Сечи был прав. На следующее утро я даже не заметила ее. И только когда несколько дней спустя я показывала законченную книгу Сандро, я поняла, что произошло: синьор Сечи не только соскоблил золото там, где линии пересеклись вместо того, чтобы слиться, но и размягчил кожу, приподнял оттиск кончиком булавки и переделал соединение. Он тоже оставил свой след, по-своему, и я была ему очень признательна.

На третьей неделе января мы отправились в Монтемуро, в Абруцци, навестить семью Сандро. Был морозный день, а машина, старый «фиат-универсал», который Сандро взял на прокат у друга, не служила зашитой от холода. Печка работала плохо, но мы согревались собственным теплом. Лицо Сандро было свежим и сияло, словно он сидел за рулем «Альфа-Ромео». На нем была старая одежда, как будто специально по такому случаю, будто бы он был богачом, которому не надо одеваться модно.

Чем больше я узнавала этого человека, тем больше любила его. Я любила его таким, какой он был, – и за его лысину, и за его неутомимый uccello (его маленькую птичку, которая так сладко пела по ночам); я любила его за его внимательность; я любила его за то, что ему было так уютно в этом мире, и потому, что в то же время он был безнадежно не от мира сего; я любила его потому, что он никогда не получал по почте плохих новостей, и потому что он вложил половину своих денег в ресторан быстрого обслуживания, а вторую половину – в схему экспорта низкокалорийного вина в Соединенные Штаты. Я любила наблюдать, как он пересекает площадь; я любила его за то, что он ждал меня на станции, когда мой поезд возвращался из Прато; я любила приходить домой и видеть его ждущим меня, в своей старой шелковой пижаме. И я любила его за то, что узнала о нем от других, что казалось великим и героическим: например, в ночь, когда началось наводнение, он открыл двери своего дома для всех жильцов с нижних этажей, которым было некуда идти, и он вброд отправился в Уффици, чтобы помочь спасти картины в реставрационных мастерских, расположенных в подвальном помещении, и автопортреты в коридоре Вазари, который мог в любой момент обрушиться в реку.

И я любила его за то, что он хорошо знал свою работу, за то, что он был настоящим мастером своего дела. Он переживал за то, что он делал, боготворил то, что он делал, он посвятил свою жизнь спасению картин.

– Когда ты впервые влюбился? – спросила я его, размышляя вслух.

Он засмеялся и поправил свои солнечные очки.

– Ты имеешь в виду, по-настоящему влюбился?

– По-настоящему, по-настоящему влюбился.

– В ноябре двадцать восьмого года.

– Никаких сомнений!

– Какой это был день недели?

– Должно быть, среда, поскольку прибыл грузовик из Сульмоны…

– Во сколько?

– Ну, я сказал бы, в три часа, потому что отец как раз пересек улицу, чтобы в баре напротив выпить кофе с Зио Франко и синьором Спеттини.

– Кто она была – пастушка, спустившаяся с гор?

(Я видела много картинок Абруцци, на которых были изображены девушки в крестьянских одеждах).

– Ничуть, хотя, веришь или нет, я знал многих пастушек, и среди них были очень симпатичные, и в некоторых я даже был влюблен. Но не по-настоящему влюблен.

Мы были на окраине Флоренции, как раз проезжали мимо Сертозы.

– Кто-то из деревни?

– Нет.

– Я сдаюсь.

– Ее звали Сибил Коннелли, и она была американка.

– Сибил Коннелли?

– Кинозвезда.

– Никогда не слышала о ней.

– Ты тогда еще не родилась. Она играла в первом звуковом фильме сделанном в Италии. Я думаю, это была американская компания.

– Ты видел ее в кино?

– Во плоти, cara mia, во плоти, – он дотронулся до моей ноги кончиком пальца, – как вот это. Был ноябрь, становилось холодно, только что выпал первый снег. Я присматривал за магазином, когда мимо проехала красная машина. Ты должна понять, что тогда в Монтемуро машин было ровно столько, сколько сливных бачков в туалете, то есть не больше полудюжины, и большинство из них – машин, не туалетов – зимой стояли на приколе. И среди них не было ни одной красного цвета, поверь мне. Никто из нас никогда раньше не видел такой машины. «Испано-Суиза». Что мы обычно видели, так это грузовик, привозивший продукты из Сульмоны. И мотоциклы. В то время в окрестностях Рима было несколько асфальтированных дорог – я знаю, потому что мой брат там работал, – но в Абруцци нет. Так что, когда эта машина проехала мимо, я глядел во все глаза и слушал во все уши. Я выбежал из магазина посмотреть, но все, что я увидел, – облако пыли. Десять минут спустя она вернулась. Из нее вышла женщина, еще более поразительная, чем машина. С кожей цвета слоновой кости. У нас в округе не было таких женщин. Похоже, она заблудилась, сбилась с дороги. Она выглядела как киноактриса, и, конечно же, она ее и являлась. Но в деревне не было кинотеатра, поэтому ее никто не узнал.

Она остановила машину, вышла, посмотрела в сторону бара, передумала и направилась в магазин. У нее была такая длинная юбка, что подол застрял в двери, когда та закрылась за нею. Она не говорила по-итальянски, но я в пятом классе выиграл приз за знание английского языка, так что немного говорил по-английски.