Мария с сомнением взглянула на него. Этот Джон по-прежнему вызывал в ней ничем не объяснимое неприятие. Хотя он был вежливым, дружелюбным и вроде бы не пытался заманить ее в поездку, а наоборот – отговаривал.

– Только завтра я не смогу, – быстро добавил Джон. – Ко мне прилетает старинный друг из моего родного города. Пробудет здесь четыре дня, а потом двинется дальше по архипелагу. Так что с субботы я в полном вашем распоряжении.

– С субботы? – разочарованно выдохнула она. – Но у меня обратный билет на пятницу.

– Я не понял, вам действительно важно то, за чем вы сюда приехали? – нахмурился Джон. – Или это что-то вроде экскурсии – и попу погреть на экваторе, и нервы пощекотать иллюзией, что вы можете кого-то там спасти?

– Да как вы…

– Если первое, – перебил он, – тогда вам стоит сейчас взять такси до аэропорта и поменять ваш чертов билет.

* * *

Перед глазами Софии стояло лицо женщины, которую она видела в клетке. Ухоженное лицо – несмотря на въевшуюся в поры пыль, несмотря на спутанные волосы и мутноватый от усталости и страха взгляд, было видно, что эта женщина много времени и денег вложила в свою наружность. У нее была кожа молодой девицы, но тяжелый взгляд говорил о том, что, скорее всего, женщина и София ровесницы. В ее ушах были дорогие сережки – в отличие от соплеменников, София часто вспоминала Большую землю и прекрасно понимала, что эти побрякушки стоят целое состояние.

Почему-то этот образ ее не отпускал, видимо, потому, что женщина была пришельцем из той жизни, которую София так задешево обменяла на этот суррогат тропического рая. Было в той пленнице что-то жреческое – ее сознание было способно достичь небес, а в глазах горел тот особенный сорт свободы, который сразу выдает божественного шута, однако ноги крепко стояли на земле.

Когда-то в прошлой жизни один художник, к которому София любила заходить, чтобы выпить лимонада, покурить травки и послушать о его отчасти придуманных приключениях, сказал так о ней, о Софии: она, мол, далеко пойдет, если не растеряет свой редкий баланс – врожденное дурачество и талант здравомыслящего человека. Она якобы может затронуть сердце любого человека.

Его слова Софию окрылили – в юности так легко уверовать в собственную особенность и непохожесть. Она шла по набережной в отчаянно модных дешевых сандалиях, глупо улыбалась и чувствовала вкус триумфа – пусть все победы были только прорисованы в будущем, да и то ненадежным пунктиром, но вкус-то был уже сейчас, все тело его осязало. Это было настоящее волшебство. Ее глаза горели, а встречные улыбались ей, как будто понимали, что имеют дело с женщиной, которой суждено покорить весь мир. А спустя всего несколько месяцев София отбыла на остров и вскоре столкнулась с тем, что она не в состоянии не то чтобы мир, а даже собственные эмоции покорить.

В этой растрепанной женщине в клетке тоже было то самое, неназываемое, особенное, намек на несвершенное, но возможное волшебство. Для большинства людей волшебство невозможно в принципе, а для нее – возможно.

Засыпая, София думала о пленнице, ее лицо стояло перед глазами в резких подробностях – каждая морщинка, каждая родинка – как будто они были давними подругами.

Видимо, в эту-то ночь где-то внутри Софии, на самом дне марианской впадины ее души, созрело решение, которому еще предстояло оформиться, обрасти костями и плотью, а потом вырваться на волю, изменив то, что на острове не менялось веками. То, что было основой жизни коммуны – как те самые черепахи (в детстве София искренне верила в их существование), на которых стоит планета Земля.

* * *

У него не было собственного имени. Все называли его Старик. Никто не знал, когда и как он появился на острове. Но все жители коммуны помнили его уже старцем. У него была темная морщинистая кожа, блестящие азиатские глаза, тонкие губы, всегда готовые улыбнуться, и густые, седые до белизны волосы, которые он заплетал в тугую косу, почти достававшую до ягодиц. Несмотря на древний возраст, Старик находился в относительно хорошей физической форме. В быту обходился без помощи посторонних, да и на гору поднимался самостоятельно, хоть и немного медленнее других.

Жил он в простой хижине на отшибе и почти никогда ни с кем не разговаривал. Его всегда сопровождали два охранника, которые пресекали любые попытки приблизиться к Старику даже на несколько метров. Впрочем, никто и не пытался.

Старик был в поселении самым главным, хотя коммуна давно работала как отлаженный организм и не нуждалась в правителях. Однако считалось, что Старику – единственному из всех – знакомо состояние истинного свободного счастья. И его основной обязанностью было делиться этим состоянием с другими.

В коммуне считалось, что эмоции и настроения подобны заразной болезни. Именно поэтому надо жить вдали от цивилизации, в маленькой компании единомышленников. Чужим невротическим страхом или лютой тоской заразиться проще, чем насморком. Стоит понаблюдать за тем, как люди ссорятся. Один начинает выкрикивать в лицо другому обвинения, второй быстро заражается яростью, в итоге рождается огненный шар электрического скандала.

Все обитатели коммуны, даже те, кто ни разу не был на Большой земле, знали, что люди там проживают преимущественно поверхностные. Людей с Большой земли они называли мясом.

«Мясо» умело только потреблять и испражняться, причем это касалось не только еды, но и впечатлений, эмоций, других людей. «Мясо» пожирало книги, разговоры за ужином, прекраснейшие пейзажи – все это гнилостно бурлило в его сознании и, в конечном счете, порождало компост блеклых впечатлений. Конечно, и на Большой земле встречались люди, но чаще всего долгая жизнь среди «мяса» приводила их к полной деградации.

«Мясо» умело и мыслить, и чувствовать, но очень поверхностно. «Мясо» жило в системе координат сложносочиненных социальных хитросплетений. С самого детства «мясо» училось ориентироваться на «так принято», а не на «я люблю». «Мясо» не умело быть счастливым. Его эмоции были неглубокие и грязные. «Мясо» уделяло большое внимание физической гигиене, но совсем не интересовалось гигиеной психической – пропускало в свое сознание ненужные мысли, мусорную информацию, придуманные переживания. Когда «мясо» грустило, оно даже не всегда умело нащупать источник собственной хандры. Для таких дел существовало специально обученное «мясо», к которому можно было прийти на курс платных сеансов, чтобы получить его «мясную» интерпретацию причинно-следственных связей.

«Мясо» было не в состоянии понять, что любую проблему можно решить нехитрым путем (даже несмотря на то, что об этом пути говорили древние, популярные среди «мяса» книги). Во-первых, надо научиться отбросить всю реальность, кроме настоящего момента. Жить этим моментом, переживать его полнокровно, каждой клеточкой. Во-вторых, надо привыкнуть производить чистое счастье, которое не зависит от внешних обстоятельств.

Людей, рожденных с этим даром, «мясо» называет мудрецами и блаженными и относится снисходительно, мол, ну что такой дурачок не от мира сего может знать о жизни?