— Вы идиот, Хлюстке. Безнадежный идиот. Вы — концентрация идиотизма, его мировое выражение. Терпя вас, я сам становлюсь идиотом. Вы это понимаете?

Гестаповец стоял, выкатив глаза и вытянув по швам руки.

— Вам только возиться с громилами, сутенерами и проститутками. Приличный арестованный не хочет с вами даже разговаривать. Чорт знает, что получается! Взяли человека с кличками, связями, паролями, рацией, взрывчаткой, оружием и до сих пор не знаем, кто он такой. Позор! За такую работу с нас шкуру спустят. И правильно сделают. Ну, а вы, — обратился Гунке ко второму следователю, — вы, кажется, претендуете на звание детектива Европы. Как у вас?

Второй следователь растерянно развел руками.

— Фамилию узнали? — допытывался Гунке. — Я уже не прошу о большем...

— Нет.

— А что узнали?

— Ничего.

Гунке в злобе закусил нижнюю губу и снова зашагал по кабинету.

— Где ваш хваленый метод? Вы болтали всем и всюду, что можете очень быстро устанавливать с арестованными психологический контакт. Где этот контакт?

— Я только начал с ним работать, — оправдывался гестаповец.

— И сколько вам потребуется времени, чтобы дойти до конца?

— Это не совсем обычный арестованный...

— Я ничего не знаю и знать не хочу, — закричал Гунке. — Он должен заговорить и не только назвать себя, но и своих единомышленников, рассказать все, дать позывные, кварцы, начать работать на нас. Вот чего я требую от вас, и вы должны добиться этого. Вам за это деньги платят. Как вы добьетесь — не мое, в конце концов, дело; будете ли искать психологический контакт, будете ли душить, грызть его, жечь — меня это не касается. Вы обязаны развязать ему язык, иначе... Иначе в течение двух суток вы оба окажетесь на передовой. Идите!

Допрос длился несколько часов и избитого, потерявшего сознание Изволина оттащили в темную камеру. Сквозь проблески сознания Леонид чувствовал, как ему кололи руку повыше локтя, вспрыскивали что-то под кожу. Очнулся он уже от холода.

Леонид понял, что приближается время расчетов с жизнью, и понял это как никогда ясно. Все личное, мелочное ушло на задний план. Жаль только было, что еще мало довелось сделать хорошего и не удалось осуществить горячие мечты...

Как и у отца, все душевные движения Леонида выдавали его глаза. По ним можно было определить его состояние. Они то гасли, когда тяжкие думы тревожили голову, то разгорались и мгновенно меняли цвет, когда он чувствовал успех, то делались больше, когда радость распирала грудь... Сейчас они застыли и как бы оцепенели.

В эти часы безрадостного одиночества Леонид ясно представлял не только то, что его ожидает, но и то, что он должен сделать. У него созрело чувство, побеждающее и страх, и боль, и смерть. Ничто уже не пугало Леонида, и даже когда его вели на допрос к самому Гунке, лицо его выражало абсолютное спокойствие и непоколебимое упорство...

Два битых часа издевался над Леонидом взбешенный до предела Гунке.

— Гадина! — прохрипел начальник гестапо, но, видя, что Изволин вот-вот потеряет сознание, заорал врачу: — Еще укол!

Трое гестаповцев придавили Леонида лицом и грудью к полу, а врач ввел иглу шприца ему под кожу. Во рту у Изволина мгновенно появился какой-то сладковатый привкус, стало немного легче.

Его вновь усадили на табурет. Ударом кулака под подбородок Гунке заставил Леонида поднять опущенную голову и закричал:

— Заговоришь! Заговоришь! Еще как заговоришь...

— Нет, — тихо сказал Леонид.

Их взгляды скрестились. Неугасимый огонь горел в серых измученных глазах Изволина. Гунке невольно вздрогнул. Ему стало не по себе, затаенный страх обжег его.

— Уберите, уберите!.. — взвизгнул он и выбежал из кабинета, сильно хлопнув дверью.

Леонида заставили встать на ноги. С его бледного, юношески чистого лица катились тяжелые капли пота. Силы покидали его. Двое конвоиров груби подгоняли Изволина вперед. Надо было снова итти в каменную могилу, снова ждать пыток. Он сделал шаг, и вдруг радость охватила его. В открытую дверь он увидел перила лестницы. Сейчас они казались ему чем-то избавляющим от невыносимого ужаса. Леонид понимал, что все равно гестаповцы доведут его изощренными пытками до состояния невменяемости, когда, независимо от велений рассудка и сердца, он скажет то, что нельзя говорить. Даже из бреда его они могут узнать какую-то частицу тайны, и она погубит всех.

Леонида вывели из комнаты. Он почувствовал волнующий прилив сил. К удивлению конвоиров, он смело зашагал к лестнице. Солдаты поспешили за ним. И когда один из них хотел взять его за руку, Леонид ударил его головой в лицо. Тот свалился. На секунду Леонид был свободен и бросился на верхний, третий этаж. Бежать мешали скованные стальными кольцами руки, но Леонид не обращал на это внимания. На лестничной площадке третьего этажа его настиг второй немец и, приблизившись на несколько ступенек, дал по нему три выстрела сряду.

Почувствовав смертельную боль, Леонид повис на перилах и радостно прошептал одними губами:

— Вот и все... этого я так хотел.

Тело его накренилось, вздрогнуло и рухнуло вниз...

Снег стал пористым, темнел и оседал. По утрам его поедали густые белесые туманы, а днем изводило уже пригревающее солнце.

На голых ветвях деревьев с криком громоздились галки, шумно обсуждая свои весенние птичьи дела. Лес за городом потемнел. С юга, с востока шла весна...

Вторые сутки грубо сколоченный из неотесанных досок гроб с телом Леонида стоял открытый, под охраной гестаповца, на малой городской площади, около церковной, ограды.

В головах его была воткнута деревянная жердь с фанерной дощечкой наверху, на которой крупными буквами было написано:

«Опознавшим умершего разрешается взять и похоронить его с соответствующими почестями».

Это была последняя уловка гестаповцев, рассчитанная на то, что кто-либо признает Леонида, и тогда уже, идя по этой ниточке, им удастся размотать весь клубок.

Дважды подходил к гробу, чтобы попрощаться с любимым сыном, старик Изволин. Спазмы сжимали горло, сердце горело, обливаясь кровью, но Денис Макарович, готовый упасть на родное безжизненное тело, стоял, стиснув зубы и не моргая, напряженно глядел на бледное, измученное лицо своего любимца. «Родной мой... все перенес... все выдержал... себя не назвал и нас спас, — неслышно шептали трясущиеся губы, — прощай... прощай, любимый... не забудем... отомстим...» В отцовской душе вскипали с невиданной силой святая ярость и ненависть к врагу.

А мать Леонида — Пелагея Стратоновна — ничего не знала. К счастью ее и патриотов, она в эти дни болела и была прикована к постели.