— Таисия Федоровна, я все-таки жду объяснений. У меня, конечно, такого опыта нет, как у вас, но меня тревожит… Черт-те что творится, ёлки!..

— Спокойней, Анвар Насырович, я сейчас…

— Какое «спокойнее»! Вы Ханию видели? Она сидит там рядом с восьмым «В», это… Это просто… А сам класс — я не знаю, это же неадекват полный, то ли наркоконтроль вызывать пора, то ли санитаров. Вы, я вижу, в курсе, так объясните — хотя я не понимаю, как можно это объяснять и как можно спокойно к этому… Самый вменяемый класс, и нате-здрасьте. И девочки, что самое, девочки ведь — я Кудряшову привел, она в приемной, если не сбежала, показать вам ее? Показать?

— Анвар Насырович, как вы разговариваете с Таисией!.. — возмутился кто-то, я не узнал, да и шапка как будто уже налезала потихонечку на уши и мозги.

— Тихо-тихо-тихо, — сказала указчица. — Анвар Насырович волнуется, его можно понять, но ничего страшного не происходит. Наша эффективная работа — это вопрос дисциплины и контроля, и сегодня… Сейчас я вам наглядно продемонстрирую. Кудряшова здесь, прекрасно, пусть пока подождет, а мы пока… Луиза, сходите, как мы говорили. Нет-нет, ведро пусть стоит. Да, она на продленке, у Татьяны Валерьевны, скажете, что ко мне срочно. Нет, Татьяну звать не нужно. Не нужно, я сказала. Поторопитесь.

— Таисия Федоровна, а можно все-таки без наглядностей…

Что ж он орет все время. Так хорошо было висеть в ватном покое, ни о чем не парясь. А дядька слева мешал, как дремлющую собаку палкой тыкал. Загрызть бы.

Есть хочу, понял я все так же вяло. Хочу — и не ем. Неправильно это. Они еще что-то говорили, вдвоем и полным составом, и цокали каблуками, и хлопали дверьми, и скрипели чем-то, и долдонили неравномерно, а я был уже в шапке, в домике, в покойной дреме, и это было хорошо, хоть по-прежнему неправильно, потому что голодно.

И тут руки-ноги вскипели, в череп из шеи вдарила струя пара, и указчица сказала с протыкающим звоном:

— Ты! Возьми ее.

Руки-ноги просили прыжка через стол и немедленного выполнения приказа, но так не приказ выполнишь, а в окно улетишь. Я, подбираясь, толчком развернул кресло и увидел наконец, что учителя, человек семь с Сырычем во главе, выстроились вдоль шкафов слева от двери, указчица стоит у окна, под окном, неловко присев, вертит рукой в ведре секретарша.

А из дверей с растерянной улыбкой смотрит на меня Дилька.

Справа и слева громко заговорили, почти все и сразу. Я разбирал отдельные слова: что это значит вы в уме не смейте кричать на Таисию Федоровну спокойствие коллеги смотрите внимательно сейчас все поймете я требую спокойней минутку какое минутку я в этом не участвую хорошо позовите Кудряшову. Я не слушал и не смотрел. Я смотрел на Дильку.

Она быстро огляделась, пытаясь, видимо, понять, почему все кричат и не на нее ли, и чуть отшатнулась от Сырыча, который дернулся к ней и попытался, кажется, увести, но его вроде за руки стали удерживать.

Далеко Дилька убегать не стала. Замерла и смотрела теперь на меня. Молча и серьезно.

Справа и слева продолжали шевелиться и говорить, кричать. От этого или еще от чего жар в костях, ногтях и зубах разгорался нетерпимо. Хотелось срочно загасить его в чем-то. В ком-то. Я знал в ком, все знали, и Дилька уже знала — не дура же.

Хотя дура, конечно.

Она смотрела из-за очков огромными глазами, машинально оттирая желто-зеленые разводы с руки. На продленке акварелью рисовали, мелькнуло в голове, которая уже не понимала, что такое продленка и что такое акварель. Голова ныла, пухла и хотела разламываться, а потом смыкаться, сильно и часто, с брызгами и чавканьем, чтобы жар превратился в неровную теплую тяжесть, которая провалится в желудок и позволит успокоиться. И никто не будет смотреть огромными глазами. Никто не будет приставать, нудеть, жаловаться, создавать прочие траблы. Нет человека — нет траблов. Пусть не будет. Раз не бежит, дура. Ну беги, ну что ты стоишь, у меня уже сил сидеть не остается.

Что же я сдохнуть-то не успел.

— Ты! — донеслось издалека сквозь жар и рокот, и приступ дикого голода надорвал меня, как упаковку с колбасой: криво и так, что надрыв вышел небольшим, зато все внутри помялось.

Дальше я не услышал, да и не надо было слышать — жар в крови и костях сказал. Будто сварка по всему телу запузырилась. Я, кажется, подлетел, но рухнул обратно в кресло, а не через стол, на который с перестуком посыпались всякие поделки. Указчица закричала, и этот крик попал в тон мерзкому, давящему нытью, от которого заложило уши и мозги. Похоже, не у меня одного — все вокруг, насколько я видел сквозь мутный прищур, заткнулись и застыли, как Дилька. Только похожая на Катьку красавица не отрываясь смотрела на Дильку.

Но был и толк в гадостном этом нытье — под его режущим напором я имел право не заметить, куда рассовываю руки-ноги, что охватываю и сжимаю. Лишь заткнувшись, я сообразил, что сам, оказывается, и ныл, надрывая горло и виски. А как сказать «Беги, дура», не сообразил. А может, сообразил, что никак. Так и застыл нелепо и неудобно, отдыхиваясь сквозь липкую слюну и не понимая, сижу, стою в приседе или вишу, вжавшись руками, ногами и лопатками в разные части кресла и стола. Сам не понимая чем, за что и как. А я и не обязан понимать, я себе не хозяин больше. Ты указываешь, ты и смотри, гадина, чтобы ты сдохла, не ори больше и воду вертеть не командуй. Ну пожалуйста, сил моих нет.

— Ты, быстро встал, пошел и сделал! Возьми вот ее, просто на руки!

— Да хватит, я сказал! — рявкнул Сырыч и рванулся к указчице, а указчица рявкнула очень похожим голосом:

— Луиза, чего застыла!

Я напрягся, пытаясь увидеть, услышать и даже подумать, если получится, все, что можно и нельзя, понять последовательность, в которой на столе лежали бумажки, ручка, свалившиеся со шкафа замок из зубочисток, перекошенный, и указка в коричневых узорах, невредимая, запомнить цвета платьев и костюмов, длину каблуков, угадать, повалит ли Сырыч кого-нибудь из теснящих училок и промочит ли секретарша закатанный выше пухлого локтя рукав, вспомнить число и месяц — и что такое число и месяц. Я смог, я отвлекся, я забыл про выкрученные кулаки и кроссовки, вбитые под ножки кресла самым кривым образом. Я дождался очередного не толчка уже, а пушечного удара костей по мышцам — и вскочил, не обращая внимания на забытое.

Высоко вскочил. С хрустом. И сразу — грохотом.

А заорал не сразу.

Сперва дыхание снеслось, словно ниже горла с маху мешок с песком случился. Миг спустя кесанула боль — везде, дикая, какой не бывает. Она немой была, боль-то, хотя рот распахнулся. Я еще обрадоваться успел, что орать не буду, как девчонка. И через миг завыл — не как девчонка, а как зафонивший стоваттный динамик. Со всхлипом вдыхал, закатывая обратно вываливающиеся глаза, слюни и, наверное, сопли, и орал дальше. И левой ногой подергивал, как припадочный. Остальное у меня не шевелилось, теперь уже по-честному.