А как же Клавдий? Всё очень просто: ему не нашлось места в новом династическом раскладе, хотя ему шел уже шестнадцатый год. Август сбросил его со счетов, потому что мальчик был явно не пригоден для публичной жизни из-за болезни. Древние авторы описывают некоторые ее проявления, но современные врачи затрудняются поставить диагноз. Вот что говорит, например, Светоний:

«Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но лишь тогда, когда он стоял, сидел и в особенности лежал: был он высок, телом плотен, лицо и седые волосы были у него красивые, шея толстая. Но когда он ходил, ему изменяли слабые колени, а когда что-нибудь делал, отдыхая или занимаясь, то безобразило его многое: смех его был неприятен, гнев — отвратителен: на губах у него выступала пена, из носу текло, язык заплетался, голова тряслась непрестанно, а при малейшем движении — особенно»[5].

Дион Кассий также подчеркивает контраст между выдающимся умом и немощным телом, не способным ни совладать с трясущимися руками и головой, ни придать твердости голосу. Ювенал насмехается над «дряхлой его головой, покидавшей землю для неба» и «ртом со стекавшей длинной слюною». В другом месте сатирик, чтобы дать представление об адском шуме на римских улицах, утверждает, что это разбудило бы даже Клавдия или морскую корову, намекая на то, что несчастный внезапно погружался в глубокий сон. Наконец, хорошо знавший его Сенека в памфлете «Отыквление божественного Клавдия», написанном после кончины последнего, приводит кое-какие уточнения: мы узнаем, что император хромал на правую ногу и плохо слышал; возможно, что глухота возникла уже в зрелом возрасте.

Врачи, заинтересовавшиеся этим анамнезом, задавались множеством вопросов о природе заболевания, которым страдал Клавдий. Главенствует мнение о том, что в раннем детстве его поразил неврологический недуг, не затронувший интеллект, — детский энцефалит, переродившийся в болезнь Паркинсона, двигательное расстройство или синдром Туретта, выражающийся в неконтролируемых движениях и повышенной эмоциональности. В последнее время был поставлен как будто вполне уверенный диагноз: болезнь Литтла. Это форма энцефалопатии развивается в результате преждевременных или трудных родов и всегда сопровождается слабостью нижних конечностей. Однако она также проявляется во вторичных клинических признаках, очень похожих на симптомы у Клавдия, в частности спазматических сокращениях лицевых мышц, не позволяющих закрыть рот и вызывающих обильное слюноотделение, а иногда в параличе гортани, мешающем речи. У этой болезни есть еще одна общая черта с недугом нашего героя — выздоровление или постепенное улучшение. В самом деле, известно, что здоровье Клавдия во многом окрепло после его прихода к власти, несмотря на необратимые последствия.

Понятно, что Август не собирался ставить убогого подростка в один ряд со своими наследниками. Даже если интеллект людей, страдающих неврологическими заболеваниями, чаще всего не затронут, они производят впечатление умственно отсталых. Юный Клавдий был как раз таким: расстройства, которыми он страдал в детстве, совершенно справедливо породили сомнения в отношении его ума, которым, однако, он превосходил многих. С другой стороны, бедного мальчика нельзя было показывать в обществе, придававшем слишком большое значение приличиям. Аристократия, члены которой готовили себя к самым высоким должностям, не прощала погрешностей в том, что по-латыни называется decorum, — это код социального поведения, основанный на манере одеваться и говорить, а также внешности. В то время смешное не только убивало (по меньшей мере в социальном плане) жертву, но и бросало тень на весь род. Представьте себе, какой стыд испытала бы семья императора, довелись ей явить обществу одного из своих членов — трясущегося, спотыкающегося, с прерывающимся голосом, открытым слюнявым ртом и сопливым носом… С другой стороны, отношение к Клавдию родных не способствовало его вере в себя. Его мать Антония любезно называла его «уродом среди людей», говоря, что «природа начала его и не кончила», сестра Ливилла его презирала, а его бабка Ливия общалась с ним чаще всего посредством коротких и сухих записок.

Один лишь Август более или менее интересовался этим гадким утенком, и нам известно, можно сказать, из первых рук, как он о нем беспокоился. Спасибо Светонию, который веком позже станет секретарем, ведущим переписку Адриана, и в этом качестве получит доступ к императорским архивам. Он извлек оттуда несколько писем Августа к Ливии по поводу их юного родственника и приводит несколько весьма поучительных отрывков. Видно, что император раздумывает о болезни Клавдия и не уверен, что она ставит крест на его политическом будущем: «Если он человек, так сказать, полноценный и у него всё на месте, то почему бы ему не пройти ступень за ступенью тот же путь, какой прошел его брат? Если же мы чувствуем, что он поврежден и телом и душой, то и не следует давать повод для насмешек над ним и над нами тем людям, которые привыкли хихикать и потешаться над вещами такого рода». Далее Август, тонкий знаток людей, говорит о своем замешательстве из-за парадокса этой болезни: «Бедняжке не везет: ведь в предметах важных, когда ум его тверд, он достаточно обнаруживает благородство души своей». И сообщает о том, что каждый день будет звать Клавдия к обеду, чтобы тот не сидел постоянно за столом с одними и теми же товарищами, которых ему лучше было бы выбирать себе «не столь рассеянно». Зато когда его внучатый племянник добился успехов, император не скрывает своей радости: «Хоть убей, я сам изумлен, дорогая Ливия, что декламация твоего внука Тиберия мне понравилась. Понять не могу, как он мог, декламируя, говорить всё, что нужно, и так связно, когда обычно говорит столь бессвязно».

Каковы бы ни были эти успехи, умственные способности Клавдия по-прежнему вызывали сомнения, и уж во всяком случае его повадки не соответствовали тем, каких ожидали от высокопоставленной особы. Август не желал, по его собственному выражению, «вечно трястись между надеждой и страхом», то есть боязнь осрамиться возобладала над надеждой на выздоровление. Он решил не доверять Клавдию никаких общественных должностей. Даже присутствовать на официальных мероприятиях мальчику было запрещено, по меньшей мере до четырнадцати-пятнадцати лет, когда он облачился в мужскую тогу. Кстати, облачение в мужскую тогу было обрядом посвящения, который у аристократов обставлялся пышной публичной церемонией. Мальчик, еще считавшийся ребенком, сначала преподносил своим пенатам (богам своей семьи) золотой шар, который носил на шее, потом поднимался на Капитолий и приносил жертву Юпитеру. После этого он снимал детскую тогу-претексту (с пурпурной каймой) и облачался в белую тогу взрослых. Клавдия же без всякой торжественности привезли на Капитолий ночью, в носилках, и он спустился с холма никем не замеченный, как и поднялся на него. Впоследствии ему разрешили несколько официальных выходов, тщательно позаботившись о том, чтобы decorum не пострадал. Например, в 6 году н. э., вскоре после облачения в мужскую тогу, он смог устроить вместе с Германиком бои гладиаторов в память о их отце при условии, однако, что будет сидеть на распорядительском месте, покрыв голову капюшоном! Клавдию также разрешили устроить угощение для салийских жрецов, к которым он принадлежал, но только в сопровождении своего шурина Сильвана, который должен был помешать ему совершить обычные для него оплошности. Зато о том, чтобы присутствовать на играх в ложе Августа, не могло быть и речи: он привлек бы к себе лишнее внимание, оскорбительное для достоинства императора. Публичная жизнь юного Клавдия ограничивалась, таким образом, редкими появлениями в обществе под надежной опекой родственников или друзей. У него не было никакой официальной должности, кроме принадлежности к нескольким коллегиям жрецов. Надо уточнить, что любой мужчина его ранга, даже полное ничтожество, непременно становился жрецом хотя бы раз в жизни.