от попечения о родителях, нуждавшихся в его содействии. Василий решился один принять на себя все заботы об устроении монастыря и предначатии подвижнической жизни, по примеру виденных им пустынножителей. Его беседы с неокесарийцами и каппадокийцами вскоре нашли ему подражателей и соучастников в образе жизни.

Глава II

Местоположение пустыни Василиевой. – Ответ Григория Богослова на приглашение в эту пустыню. – Занятия Василия в пустыне и отзыв Григория о здешней жизни. – Первые подвиги ревности Василия в борьбе с арианами. – Противодействие его замыслам Юлиана. – Посвящение Василия во пресвитера и письмо к нему по сему случаю Григория. – Огорчения Василию со стороны Кесарийского епископа. – Противодействие Василия арианам, покушавшимся ввести свою ересь в Кесарии. – Заботливость Василия о своих пасомых во время голода и о присоединении к Православной Церкви полуариан

В Понте, невдалеке от Неокесарии и Черного моря, на диких берегах реки Ириса, в своих собственных дачах жили благочестивая Эммелия, мать Василия, и святая Макрина, сестра его, окруженные собором женщин, давших обет безбрачной жизни. Противоположная берегу гора, заросшая густым лесом, представляла все удобства для основания мужского монастыря. Здесь и поселился Василий с учениками, которые прежде других вняли его увещаниям и советам. Избранное место вполне соответствовало его желаниям. Поэтому в одном из писем к Григорию, живописно изображая свою пустыню, эту колыбель восточного монашества, он шутливо смеялся над Тиверином, местопребыванием Григория, загородным селением близ Назианза.

Вот извлечение из этого замечательного письма: «Пора уже мне удалиться в Понт, где напоследок, если угодно Богу, положу, может быть, конец своему скитанию. С трудом отказавшись от напрасных надежд, какие имел некогда на тебя, иду теперь в Понт учиться, как жить. Здесь, конечно, указывает мне Бог место, в точности соответствующее моему нраву. Это высокая гора, покрытая частым лесом, на северной стороне орошаемая холодными и прозрачными водами, но под горою стелется покатая долина, непрестанно утучняемая влагами из горы. Кругом долины сам собою выросший лес из различных всякого рода деревьев служит ей как бы оградой. С двух сторон прорыты глубокие овраги, а сбоку река служит также непрерывной и неприступной стеной. Поелику же гора тянется в обе стороны и луковидными изгибами примыкает к оврагам, то доступы в подгорье заграждены. Один только есть в него вход, которым владеем мы. За местом нашего жительства есть другой гребень, возвышенную свою вершину подъемлющий над горою, и с него вся вершина развертывается перед взором. С высоты можно видеть и текущую мимо равнины реку; эта река, будучи быстрее всех мне известных, свирепеет несколько при соседнем утесе и, отражаясь от оного, кружится в глубоком водовороте, чем доставляет мне и всякому зрителю весьма приятный вид; в пучинах своих она питает и неисчислимое множество рыб. Нужно ли говорить о земной прохладе, о ветерках с реки? Множеству цветов и певчих птиц пусть дивится кто другой, а у меня нет досужего времени обращать на это внимание. Из всего, что могу сказать о своем убежище, наиболее важно то, что, по удобству положения будучи способно произращать всякие плоды, для меня оно взращает сладостнейший из плодов – безмолвие, потому что не только освобождает от городских мятежей, но и не заводит к нам ни одного путника, кроме встречающихся с нами на звериной ловле. Ибо сверх всего прочего здесь водятся и звери, впрочем, не медведи или волки, как у вас в Тиверине; нет, здесь живут стада оленей, диких коз, зайцы и тому подобное. Поэтому рассуди, какой опасности подвергся бы я, скудоумный, если бы подобное убежище упорно вздумал променять на Тиверин – эту земную пропасть».[17] Такое поэтическое описание ясно свидетельствует о глубоком сочувствии автора «Шестоднева» к красотам местоположений, но не могло привлечь Григория. Григорий хотя и сильно желал побывать в пустыне Василиевой, но, взаимно шутя над разборчивостью мест, подавал вид, что письмо Василиево несколько показалось ему странным. Григорий писал, что положение места немного значит для него и не может произвести в душе его сколько-нибудь влечения к тому, чтобы жить в Василиевой пустыне, пока не узнает он чего-нибудь о тамошнем образе жизни и препровождении времени.[18] Кроме сего, Григорий позволил себе посмеяться над описанием выбранного места для монастыря. Вот его собственные слова: «В правду или в шутку ты смеешься и чернишь все наше... я же буду дивиться твоему Понту и понтийскому сумраку, этому жилищу, достойному беглецов, этим висящим над головой гребням и диким зверям, этой лежащей внизу пустыньке или кротовой норе с почетными именами обители, монастыря и училища, этим лесам диких растений, этому венцу стремнистых гор, которым вы не увенчаны, но заперты. Буду дивиться тому, что в меру у вас воздух и в редкость солнце, которое как бы сквозь дым видите вы, понтийские киммерийцы, люди бессолнечные, не на шестимесячную только осужденные ночь, но даже никогда в жизни не бывающие без тени, люди, у которых целая жизнь – одна длинная ночь. Река у вас велика и стремительна, непереходима, мутна и негодна для питья, в одном только снисходительна – что не уносит вашей обители, когда горные потоки и ненастья приводят ее в ярость. Не выхваляй мне и тех луковидных изгибов, которые больше подавляют, нежели ограждают подход в ваше подгорье, не хвали мне и этих провевающих ветерков, и этой земной прохлады, которые освежают вас, утомленных до омрачения, не хвали и певчих птиц, которые хотя воспевают, но голод, хотя порхают, но в пустыне. Никто к вам не заходит, разве для того, как говоришь ты, чтобы погоняться за зверями, присовокупи же к этому: и посмотреть на вас, живых мертвецов...»[19] Так дружески и простосердечно осмеивал сначала св. Григорий местоположение Василиева монастыря. Но занятия Василия имели высокую важность, и он с твердой уверенностью ожидал от устройства своей пустыни великих и благотворных последствий и для себя, и для других. Если бы он вздумал устроить монастырь в летах старческих, после того как почувствовал или утомление от трудов по делам обширной митрополии, или крайнюю суетность земной славы и почестей, с которыми и тогда соединялось высокое служение архиерейское, если бы в то время принялся за устройство монастырей, то стремление его к аскетизму было бы не так удивительно. Но Василий всею душою предался заботам о заведении монастырского братства по особому чину в летах еще юношеских и немедленно по совершении ученых путешествий во все знаменитые школы, после блистательного окончания курса наук. Посему нельзя не благоговеть пред таким основателем монастырской общины. В