— Не знал, что людей нашего возраста вообще посылают в ночную смену. — Он не обратил внимания на колкость. — В смысле, на постоянку… — Ренник понизил голос. — Чем ты такое заслужил?

— Да ничем особым. — Видя, что он ждет продолжения, я добавил: — Сделал то, что нужно, не так, как нужно.

— А я другое слышал, — ухмыльнулся Ренник. — Больше не употребляешь? — В ответ на мое молчание он продолжил: — А то с чего вдруг такие перемены? Особо важное дело доверили.

Разумеется, он считал дело особо важным. Раз он к нему причастен.

— Сатти был одним из тех, кто арестовал тогда Вика.

— Да ну? — Ренник явно впечатлился. — А я думал, что Блейк.

— Блейк добился от Вика признания вины, но первым на место прибыл Сатти. В полицию поступило сообщение, что по городу разгуливает человек в окровавленной одежде, и Сатти все бросил и помчался на вызов.

Ренник непонимающе сдвинул брови:

— То есть двенадцать лет спустя его сдернули с ночной смены, чтобы он держал умирающего Вика за руку? Не понимаю.

— Знаешь ведь, что одного ребенка так и не нашли.

— Конечно, — ответил он. — Девочку. Лиззи Мур.

— Верно. — Я кивнул на палату в конце коридора. — Умирающий Вик — последняя возможность для родственников узнать, что он с ней сделал.

— Да, но вас-то почему к нему приставили?

— Как бы ты назвал Вика одним словом?

— Сволочь, — не раздумывая ответил Ренник.

Я кивнул:

— Ну так вот Сатти говорит с ним на одном языке. Причем бегло. Они поладили тогда, во время ареста. Начальство решило, что только Сатти сможет его разговорить.

— Поладили? — Ренник скривился; у него как будто даже волосы встали дыбом от возмущения. — Вик убил женщину и троих детей…

Я кивнул, но это было трудно объяснить.

На первый взгляд у Сатти было больше общего с преступником-рецидивистом, нежели с полицейским. Кроме одного. Преступники действовали под влиянием порыва, в гневе или ради денег. Сатти же привлекал сам акт злодеяния, и чем хуже — тем больше. Его работа в правоохранительных органах была просто способом постоянно находиться в этой атмосфере, не рискуя собственной свободой. Если ночное дежурство выдавалось чересчур спокойным, Сатти организовывал неприятности сам.

В душе я был согласен с Ренником.

То, что нас перебросили на это задание, было чем-то необычным и даже невероятным, но я не хотел знать, что на самом деле стояло за этим решением. Когда ответы становятся все мрачнее, вопросы перестаешь задавать.

Я не знал точно, что вызвало эти перемены, но Сатти явно приложил к этому свою продезинфицированную лапу.

— Какой он? — Ренник нарушил мой ход мыслей.

— Сатти?

Ренник закатил глаза:

— Мартин Вик.

— Не знаю, — ответил я, и Ренник состроил недоверчивую гримасу. — Кроме шуток, со мной он не разговаривает.

— Так ты с ним сидишь десять часов кряду…

— Записываю все, что он делает, и зову Сатти, если попросит.

— Ты, похоже, в рубашке родился.

— Ага, — подтвердил я. Вот только рубашка была смирительной.

Я обошел Ренника и перевернул газету на конторке. На первой полосе красовалась фотография нашего заключенного, Мартина Вика. Он сидел на больничной койке и ел хлопья с молоком. Фотографию сделали из коридора на мобильный телефон.

«Серийный убийца приканчивает жратву».

— Черт подери. — Я поглядел на Ренника.

— Не в мое дежурство, меня к завтраку всегда сменяют.

— Если Сатти увидит, он тебе в глаза нассыт. — Я посмотрел на дату. Утренний воскресный выпуск. Через несколько часов увидят все. — Где взял?

— В регистратуре во время перерыва.

— И не подумал об этом сообщить?

— Не в мое же дежурство, — сказал он.

— Но ты же у всех выворачиваешь карманы?

Персонал сюда проходил только после досмотра. Присутствие санитаров, уборщиков, даже врачей и медсестер было строго регламентировано. Охраннику вменялось в обязанность обыскивать каждого.

Телефоны проносить было запрещено.

Ренник насупился:

— Конечно у всех.

Мы оба обернулись, когда Сатти с обеспокоенным видом вышел из палаты Вика. Я заслонил собой газету на конторке.

— Секунда найдется, Эйд? — спросил Сатти.

— Конечно…

Я вывернул карманы, сдал Реннику телефон и расписался. Последовал за Сатти на некотором расстоянии, не желая сразу сообщать плохие новости.

Стены закрывала пленка.

Вдоль них стояли ведра со штукатуркой и мусором. Ремонт отложили до смерти Вика.

Сатти придержал дверь туалета, будто приглашая меня в свой кабинет. Я нащупал выключатель. Сюда не заходили неделями, возможно, это было самое чистое помещение в здании. Я присел на раковину. Сатти закрыл дверь и прислонился к ней, чтобы никто не вошел и не вышел.

— Вик говорит, что не просил меня звать…

— Просил. В записке. Если я ее неправильно понял, то извини, что притащил тебя сюда.

Сатти слушал меня молча. Только выражение лица менялось.

— Ладно, — наконец произнес он. — Верю. Значит, написал записку и хотел, чтобы ты сходил за мной. К чему бы это?

— Думаешь, умирает?

— Он уже несколько месяцев умирает. Привык уже, наверное, умирать. Не-а, тут что-то другое. Он как будто… не знаю… напуган.

— Думаешь, кто-то к нему подобрался? — спросил я, думая о газете.

Сатти не ответил.

— Зачем? И как? — Я понизил голос.

Сатти, осклабившись, поглядел на пол, затем приотворил дверь плечом. Выглянул в коридор и покачал головой. Я тоже выглянул со своего места. Ренник снова читал газету. Подперев подбородок дулом винтовки.

— Громила-дрочила. — Сатти вышел из туалета и со всей силы хлопнул дверью.

Чуть не выскочив из штанов, Ренник поспешно ухватился за винтовку. Повезло, что не разнес себе голову. Сатти подошел к посту, заглянул в лист учета и уставился охраннику в лицо.

— Констебль, у заключенного были посетители во время нашего отсутствия?

— Что?

— Что, сэр, — поправил его Сатти. — Похоже, кто-то побеседовал с Виком, пока нас не было. Может, врач или медсестра левые зашли, а ты их не записал? Может, тебе любопытно стало, уж не знаю. Но человек, который готов был признаться, что он сделал с телом двенадцатилетней девочки, неожиданно замолчал.

— Мимо меня никто не проходил.