Минула неделя, затем еще два дня, и Маша решилась. Спустилась ниже этажом, в папенькин кабинет, и вооружилась наилучшими чернилами, промокательной бязью и остро очиненным, изящным перышком. После чего воротилась к себе, уселась за стол и оглядела свое бюро в поисках заветных листочков.

И каков же был ее ужас, когда девушка обнаружила: почтовая бумага баронессы фон Берг исчезла!

Все эти воспоминания казались Маше сейчас такими далекими, словно единственный день, да что там день — всего лишь утро! — заслонило собою предыдущую жизнь. Впрочем, так ведь оно, увы, и было!

— Нет, того, что неизбежно, мне не пережить, — прошептала она, подбадривая себя и отыскивая в душе последние остатки твердой решимости. — Приходит мой смертный час. На станцию! И — со всех ног! Покуда постыдная слабость не охватила и я не передумала…

Тут следует сделать небольшое лирическое отступление и заметить, что Маша, подобно толстовской Анне, написанной лишь несколько лет тому назад, в 1875-м, ничуть не думала о том, как будет выглядеть после трагической смерти на рельсах. Локомотив представлялся ей поистине космическим зверем. Чудовищем, изрыгающим адский пламень.

Кинуться в марсианскую бездну, броситься с обрыва венерианских скал в пылающее жерло инопланетного вулкана — вот чем была для нее гибель под поездом. Расторгнуть союз души и тела, разъединиться на мельчайшие частицы, распылиться атомами и в конечном счете растаять дымящимся облачком, подобно андерсеновской русалочке, — так представляла себе бедная Маша роковой миг смертельного шага. И по-своему, по-женски была, пожалуй, не так и далека от истины.

— На станцию, на станцию, — твердила она как завороженная, шагая по тропинке, петлявшей меж высоких мачтовых сосен, тревожно качавших поредевшими кронами. Словно деревья заранее скорбели о жизни юной и прекрасной, что должна оборваться так скоро.

Самое главное сейчас было решиться: пропустить варшавский поезд или уж сразу, не дожидаясь позора, броситься в объятия смерти. Так и не надумав, она быстро приближалась к станции.

Вот и железнодорожная насыпь. Там, наверху, должно быть, уже плотоядно посверкивают острые стальные ножи рельсов в ожидании кровавой пищи. Маша поежилась, чувствуя, что решимость начинает покидать ее. А тут и солнышко, как назло, раскинуло лучи, заискрив снегами, посверкивая льдинками в еловых лапах.

Скоро, скоро уже настанет весна света, когда смотреть на сугробы будет нестерпимо от ослепительного солнца, что отражается от заледенелого наста полей, как от гигантских зеркал! А потом и весна воды не за горами: хлынут реки, подтопляя льдины, зажурчат ручьи по берегам, захлюпает снежная каша у крыльца усадьбы. И все это — уже без нее, Машеньки Апраксиной, жертвы несчастной любви и роковых жизненных обстоятельств!

— На станцию… — упорно твердила девушка. Нужно было еще круто взять влево, чтоб не сразу нашли ее бренные останки. Ведь не на станции же бросаться под поезд, на радость зевакам из числа поджидающих пассажиров да вечно клюющим носами извозчикам-ванькам!

— На станцию!

Показалась деревянная башенка вокзала с жестяным куполом. Поодаль дремали четыре пролетки в ожидании пассажиров. По счастью, Степки среди них не было. Значит, варшавский не проходил.

В последнее время мимо их станции Рузавино часто шли поезда, и все больше — вагоны военного ведомства: синие и серые теплушки, товарные с провиантом и фуражом, яслями для лошадей, а то и платформы с зачехленными орудиями. И хоть миновала турецкая война, и болгары, обустроив свое северное Княжество, пребывали лишь в номинальной зависимости от турок, под надежной защитой русского штыка, — поезда все шли и шли не переставая. А обратно везли домой, на расквартирование, роты ветеранов, покорителей Софии и Адрианополя, важно крутивших усы и махавших из окон селянкам, что частенько выходили к насыпи поглазеть на пролетающих мимо статных офицеров и рослых, важных вахмистров.

Девушка остановилась в нерешительности. Нужно было выбирать, в какую сторону теперь держать путь. Свой последний путь в ее печальном земном существовании!

— Сударыня! — неожиданно окликнули ее. — Позвольте полюбопытствовать?

Голос был негромкий, но уверенный, и баритон вполне приятный.

Маша обернулась и похолодела.

Перед нею стоял офицер в шинели и фуражке с зимними суконными наушниками от мороза и ветра. Прежде Маша никогда не видывала такого фасона.

Но самое главное — он стоял возле возка, на облучке которого склонился, выгнув спину дугою точно кот, баронессин возница Багрий. Офицер внимательно смотрел на нее строгими карими глазами человека, привыкшего и умеющего отдавать приказания.

Маша вскрикнула, оступилась. И вдруг почувствовала, как силы и вся недавняя решимость покидают ее. И она медленно оседает прямо в глубокий снег — вязкий, холодный и неизбежный. Ровно сама смерть, принимающая в объятия свою долгожданную невесту.

— Сударыня, что с вами?

Всего пару минут назад Маша едва не повалилась в снег, почти лишившись чувств. И вот она уже сидит в возке, в мягкой полости, обшитой медвежьей шкурой, укрытая от ветра крепким пологом. Напротив, у облучка, — таинственный офицер, с интересом рассматривающий ее лицо, бледное и испуганное, однако ж не лишившееся оттого юной красоты и обаяния молодости.

— Ох… — только и смогла произнести бедная Маша. Губы отказывались слушаться, подбородок вдруг заледенел, а в глазах стояли слезы, так и не выплаканные с прошлой ночи.

— Как вы себя чувствуете?

Багрий, которого офицер бесцеремонно согнал с козел, возмущенно фыркнул. Возница был недоволен задержкой: скоро приходит следующий курьерский поезд, а он может не успеть воротиться и потеряет клиента. Но офицер не обратил на мужика ни капли внимания.

— Вам дурно?

— Нет, — наконец пролепетала девушка.

Теперь она могла разглядеть своего нечаянного спасителя от обморока. Хотя баронесса Амалия, признаться, уже давно заставила ее затвердить наизусть нехитрую истину: порядочная барышня из высшего общества обязана уметь лишаться чувств и приходить в себя так же легко, как весною чихает кошка.

У него было открытое, чуть округлое лицо с живыми карими глазами и припухлыми губами, что ему очень шло. Фуражка, несмотря на теплые наушники, сидела на нем как-то особенно органично; не щегольски, как у иных штабных франтов, любящих молодецки погусарить, а именно органично. Настоящий армейский офицер, и шинель по росту, а уж сапоги как влитые. Все это Маша каким-то чудом сумела разглядеть в одну минуту, и у нее немного отлегло от сердца.

Это был не Соколов, к тому же вроде и не майор, если только Маша правильно разбирается в нынешней воинской субординации. Впрочем, офицер тут же прояснил суть дела.

— Позвольте представиться, капитан Решетников. Следую по служебной надобности в ваши края. А вас, простите, как величать?