— Я не столько вижу, сколько чувствую, — Ханна пару раз повела носом. — Откровенно воняет спиртным. Она явно была в стельку пьяна, когда съехала с дороги.

— Да, дело, безусловно, обстоит именно так, — сказал Патрик с некоторым сомнением в голосе.

Озабоченно наморщив лоб, он заглянул в машину, но ничего необычного не заметил. Пакетик от конфет на полу, пластиковая бутылка из-под кока-колы, страничка, вырванная из какой-то книги, и еще — в дальнем углу, с пассажирской стороны, на полу бутылка из-под водки.

— Кажется, ничего сложного. Просто разбился пьяный водитель. Ханна отступила на несколько шагов и, похоже, начала готовиться к отъезду. «Скорая помощь» уже стояла наготове, чтобы увезти труп, и делать им тут вроде больше было нечего.

Патрик еще ближе склонился к лицу жертвы и внимательно изучил полученные повреждения. Что-то не сходилось.

— Можно, я сотру с лица кровь? — спросил он одного из техников, упаковывавших оборудование.

— Да, у нас, пожалуй, вполне достаточно документации. Вот тебе тряпка. — Техник протянул ему кусок белой ткани, и Патрик благодарно кивнул.

Осторожно, почти с нежностью, он начал стирать кровь, вытекшую в основном из раны на лбу. Глаза у женщины были открыты, и, прежде чем продолжить, Патрик тихонько закрыл их указательными пальцами. Под кровью оказалось множество ран и синяков. Руль ударил по лицу со всей силы, поскольку машина была старой модели и не имела подушки безопасности.

— Можешь сделать еще парочку снимков? — спросил Патрик парня, давшего ему тряпку. Тот кивнул и взялся за фотоаппарат. Быстро щелкнув несколько раз, он вопросительно посмотрел на Патрика.

— Достаточно, — сказал тот и подошел к Ханне, смотревшей на него с некоторым недоумением.

— Что ты там увидел?

— Сам не знаю, — честно ответил Патрик. — Только что-то… не знаю… — Он махнул рукой, дескать, не обращай внимания. — Наверняка ничего особенного. Поехали обратно, не будем мешать им заканчивать работу.

Они сели в машину и двинулись в сторону Танумсхеде. Всю обратную дорогу в машине царила странная тишина. Что-то в этой тишине Патрика настораживало, однако, что именно, он не знал.

У Бертиля Мельберга было удивительно легко на душе. Так он чувствовал себя, только общаясь с Симоном — сыном, о существовании которого в течение пятнадцати лет даже не подозревал. Симон навещал его не слишком часто, к сожалению, но все-таки навещал, и им удалось установить хоть какие-то отношения — не задушевные, никак не проявлявшиеся внешне, а существовавшие как бы исподволь.

Такое труднообъяснимое состояние души имело непосредственную связь с удивительным событием, произошедшим в субботу. После нескольких месяцев нажима и приставаний со стороны Стена, его хорошего или, вернее, единственного друга, которого, пожалуй, правильнее было бы назвать просто знакомым, он согласился поехать с ним в Мункедаль, где устраивались танцы на гумне. Хотя Мельберг и считал себя вполне приличным танцором, но танцы на гумне — это отдавало каким-то фольклором. Однако Стен наведывался туда регулярно и сумел под конец убедить его в том, что сельские танцы не только отличаются приятной людям их поколения музыкой, но и являют собой замечательные охотничьи угодья. По словам Стена, «они сидят в рядок и только того и ждут, чтобы их подцепили». Привлекательность этого момента Мельберг отрицать не мог — в последние годы с женщинами дела у него обстояли неважно, и он чувствовал потребность немного поразмяться. Правда, испытывал известный скептицизм, прекрасно представляя себе, какой тип женщин ходит танцевать на гумно — отчаявшиеся старые страхолюдины, скорее мечтающие впиться когтями в старика с хорошей пенсией, чем покувыркаться на соломе. Однако он рассудил, что если в чем и преуспел, так это в умении увертываться от жаждущих брака старух, а потому все-таки решился поехать и попытать счастья в охоте. На всякий случай надел выходной костюм и немного побрызгался в разных местах «приятным ароматом». Стен зашел за ним, и они немного подкрепились перед дорогой, слегка залив за галстук. Поскольку Стен предусмотрительно договорился о том, что их подбросят, заботиться о трезвости не было необходимости. Не то чтобы Мельберг имел обыкновение излишне беспокоиться по этому поводу, однако попадаться в руки полиции в нетрезвом виде за рулем ему явно не стоило. После инцидента с Эрнстом начальство не спускало с него глаз, так что следовало вести себя примерно. Или, по крайней мере, создавать иллюзию примерного поведения. А если все шито-крыто, это никого не касается…

Однако, невзирая на все приготовления, Мельберг не питал особых надежд, когда переступил порог большого зала, где танцы уже были в полном разгаре. И конечно, его опасения подтвердились — куда ни глянь, одни тетки его возраста. Он полностью разделял мнение Уффе Лунделя:[5]кому, черт побери, нужно в постели старое, морщинистое, дряблое тело, когда за ее пределами имеется столько упругих, прекрасных и молодых. Правда, Мельберг вынужден был признать, что успехи Уффе Лунделя на данном фронте несколько превосходили его собственные — и все благодаря шумихе, поднятой вокруг рок-звезды. Проклятая несправедливость.

Он как раз собирался пойти еще немного поддать, но тут услышал, как к нему кто-то обращается:

— Что за место! Стоишь и чувствуешь себя старухой.

— Да, я здесь оказался не по доброй воле, — ответил Мельберг, устремив взгляд на остановившуюся возле него женщину.

— Я тоже. Меня притащила сюда Будиль, — сообщила женщина, указывая на одну из дам, уже обливавшихся потом на танцплощадке.

— А меня Стен, — пояснил Мельберг, тоже показав на танцплощадку.

— Меня зовут Роз-Мари, — представилась она и протянула руку.

— Бертиль, — ответил Мельберг.

И стоило его руке коснуться ее ладони, как жизнь его в ту же секунду переменилась. За свои шестьдесят три года он, случалось, испытывал по отношению к попадавшимся на пути женщинам желание, похоть и жажду обладания. Но влюбляться ему прежде не доводилось, что сделало удар еще более сокрушительным. Мельберг стал с изумлением разглядывать ее. Его объективное «я» отмечало женщину лет шестидесяти, примерно метр шестьдесят ростом, чуть полноватую, с короткими, выкрашенными в ярко-рыжий цвет волосами и веселой улыбкой. А субъективное «я» видело только ее глаза — голубые, рассматривающие его пристально и с любопытством. Он почувствовал, что тонет в них, как обычно пишется в плохих бульварных романах.

Остаток вечера пролетел чересчур быстро. Они танцевали и разговаривали, он принес ей попить и пододвинул стул — подобные действия были отнюдь не в его привычках, но в тот вечер все выходило за рамки обычного.

Когда они расстались, Мельберг сразу ощутил растерянность и опустошенность. Ему требовалось снова с ней встретиться. И вот, в понедельник утром, он сидел на работе, чувствуя себя как школьник. На письменном столе перед ним лежал листок бумаги с ее именем и приписанным снизу номером телефона.