И все же Луи-Филиппа не любили как его современники, так и потомки. Современники – потому, что он всего лишь позволил Франции стать богатой и процветающей, а им очень хотелось осуществить свои широкомасштабные амбиции в духе Наполеона I. Луи-Филипп, умевший нравиться и всегда пользовавшийся расположением толпы, далеко не всегда был в милости у элит: их усилиями он остался в исторической памяти французов в своем карикатурном образе: король, превращающийся в грушу[25]. Как писал о нем английский политический деятель тех лет Чарльз Гревилл, «он, конечно, обладал важными качествами, и в его характере были и иные черты, нежели эгоизм и двуличие. Но и их хватило, чтобы, несмотря на привлекательные стороны его натуры, он никогда никому не внушал ни любви, ни уважения, разве что только своей семье и некоторым близким друзьям»[26].

«Политика, более семейная, нежели национальная»[27], – писал о царствовании Луи-Филиппа его знаменитый современник и добрый знакомый Виктор Гюго. «Две страсти губят его достоинство: чрезмерная любовь к собственным детям и ненасытная жажда богатства; обе они будут беспрестанно помрачать его рассудок», – так отзывался о правлении короля не менее известный современник Франсуа-Рене де Шатобриан[28]. Подобные упреки в проведении династической политики, пренебрежении национальными интересами Франции были весьма распространены во французском обществе. Короля обвиняли в том, что он «был скромен во имя Франции» и что в нем «слишком громко говорило отцовское чувство»[29].

Очень точно суть отношения французов к политике Луи-Филиппа была отражена французским литератором, воспитателем, а затем секретарем сына короля, герцога Омальского, А. Кювийе-Флери: «Это был хороший политик, человек серьезный и положительный, очень активный и предусмотрительный, стремившийся править согласно законам и говоривший людям: “Живите спокойно, будьте трудолюбивы, торгуйте, обогащайтесь, будьте свободными, уважая свободу и не потрясая государство”. Король, говорящий подобным языком, требующий от народа только того, чтобы быть счастливым, не предлагающий ему никаких экстраординарных зрелищ, никаких страстей, – и это легитимный король свободной нации?! И подобный режим длился восемнадцать лет? Не слишком ли?!»[30]

Досталось Луи-Филиппу и от историков. Вся ответственность за Февральскую революцию 1848 г. возлагалась на короля и его окружение. Луи-Филиппа упрекали в том, что он, как настоящий буржуа, больше заботился о своей семье, приумножал свое личное состояние, став одним из богатейших людей Франции, однако в отношении рядовых французов считал, что индивидуальное благосостояние должно быть личным делом каждого. Сдержанная и осторожная внешняя политика Луи-Филиппа также воспринималась простыми обывателями, а затем и специалистами-историками как слабая, антинациональная и проанглийская. И только со второй половины XX в. Июльская монархия стала оцениваться исследователями как важный этап формирования современных политических институтов Франции, время становления конституционализма, либеральных правовых норм, парламентаризма. По словам французского историка Ги Антонетти, Луи-Филипп был умным человеком, он мог стать великим королем, но дело было в том, что Франция не хотела больше королей, ни бесславных, ни великих[31].

Сходная ситуация наблюдается и в отношении императора Николая Павловича, которому досталось и от современников, и от потомков. Личность государя оценивалась очень противоречиво. «Царь-Христианин», «Раб своих монарших обязанностей», «Вечный работник на троне», «Первый в нашу эпоху представитель самодержавия», «Муж высшего разума», «Незабвенный» – для одних, «Николай Палкин», «самодовольная посредственность с кругозором ротного командира», «коронованный барабанщик», «коронованный палач», «страж абсолютизма», тюремщик русской свободы», «жандарм Европы», «польского края зверский мясник» – для других. В западноевропейской революционной публицистике и поэзии российский император всегда представал в образе душителя демократии, «кровожадного медведя», стремившегося «запустить свои когти в Европу»[32].

Если консерваторы единодушно защищали личность Николая I и время его царствования, то либералы, а уж тем более революционеры, столь же единодушно подвергали нападкам. В подобном единодушии обеих сторон важную роль сыграли в первую очередь Великие реформы 1860–1870-х гг., последовавшие вскоре после смерти императора. В этот переломный для России момент консерваторы всячески пытались напомнить Александру II о заветах его отца, а либералы изо всех сил старались внушить новому монарху мысль о том, что пренебрежение общественным мнением ведет к застою во всех сферах жизни и краху правительственной политики[33].

Современные исследователи, стремящиеся отмежеваться от советских оценок царствования Николая Павловича, делают упор на цельности его натуры, твердости воли, верности монаршему долгу. Они напоминают о том, что ему были не чужды благотворительность, рыцарские качества, что он часто выступал защитником «сирых и убогих», а если иногда и перегибал палку, то делал это для укрепления дисциплины, более успешного управления страной и ее развития. Именно для развития России Николай I, по мнению этих авторов, сделал очень многое. Так, стремясь урегулировать отношения между помещиками и крестьянами, он в значительной степени подготовил отмену крепостного права. Он заботился о развитии отечественной промышленности, торговли, транспорта. Начавшийся в годы его правления технический переворот стал импульсом для развития пореформенной экономики. При Николае I был разработан новый свод законов Российской империи; время его царствования стало «золотым веком» русской культуры; при нем значительно вырос престиж России на международной арене, появилась новая правительственная идеология и регулярная организация политической полиции.

Оппоненты «защитников» Николая Павловича спешат предъявить свои аргументы. Они подчеркивают его якобы недостаточное для главы государства образование, чрезмерное увлечение внешней стороной военного дела, грубость в обращении с людьми, коварство, злопамятность. Удивляются неумению монарха выбирать себе помощников, обвиняют в гонениях на инакомыслие, пишут, что он «каждый год начинал освобождение крепостных», но так и не решился отменить это варварское установление[34].