Но именно тогда, в неделю слабости и безделья, я поняла, что мысли о встрече с людьми вернулись и не желают оставлять меня в покое.

* * * *

Мысли эти отравляли мою жизнь – и, когда однажды я увидела в лесу людей, стало только хуже.

Тогда я не решилась им показаться, но бесшумно, как учил Никто, следовала за ними. Мужчина и женщина были одеты бедно – а может, намеренно выбрали что попроще для прогулок в лесу. Мужчина нес объемистую корзину, женщина – корзину поменьше. Оба были вооружены короткими ножами и трубчатыми палочками. Никто тоже использовал такие, чтобы отличать ядовитые грибы от съедобных.

Грибники явно чувствовали себя не в своей тарелке, забравшись так далеко в лес. Вздрагивали от каждого шороха и треска, нервно перешучивались, с деланной беззаботностью смеялись… Но даже из своего укрытия в кустах я чуяла их страх.

Я подошла настолько близко, насколько могла, не рискуя быть замеченной, и услышала обрывок разговора.

– …храм новый, а хлеб привозят через раз. Вот тебе и вся забота правителя.

– Говорят, все этот Слепой Судья, который засел, как змеюка на горе золота, в Уондерсмине. Вроде как он очень набожный, а правитель во всем на него полагается… Ну и вот… О, дымовик! Рядом должны быть еще.

– Ты в это веришь?

– А то. Бабка мне рассказывала, что дымовики всегда растут толпой…

– Да я не про дымовики, Арн, не придуривайся… А про Судью.

– Судью-то? Кто его знает. Одно тебе скажу: ни за что не поверю в набожность тех, кто наверху засел… Если человек к власти сумел пробиться, он ничего просто так не делает. Даже кошку погладит с умыслом… О! Еще один! Что я говорил?

Беседуя, они снова углубились в лес – туда, откуда пришли. Я следовала за ними до опушки – дальше не осмелилась.

И вот что странно: Арн и его спутница не говорили ни о чем особенно интересном – но желание пойти за ними, окликнуть, завести разговор было мучительным, как сильная жажда или физическая боль.

Мне нужны были люди – даже если Никто был прав и ни один из них не мог мне помочь.

Я не могла вспомнить ни единого города, где бывала, но что такое город, помнила хорошо – тени повозок, механических или запряженных лошадьми, витали в моей памяти, а над ними нависали высокие дома с покатыми крышами и вывесками… Написанное на вывесках было не разобрать.

И повсюду были люди – молодые, старые, высокие, низкие, толстые, худые, мужчины, женщины… Когда-то я была одной из них, своей, частью целого, и мне не хотелось мириться с тем, что этому пришел конец.

Я предприняла еще одну попытку за праздничным ужином – мы с Никто торжественно встречали приход весны, угощаясь вяленой олениной и грибами. Оленина была редким гостем на нашем столе – за полгода нам удалось добыть оленя только дважды. Никто уверял, что до моего появления ему везло на охоте больше, но я подозревала, что он, как случалось частенько, хвастает.

– Никто, – сказала я очень осторожно, – ты ведь ходил туда, за лес, верно? Ходил?

Спрашивала я только для вида – ответ был мне известен. Несколько раз Никто пропадал надолго, а потом возвращался с вещами, которые никак нельзя было раздобыть в лесу. Один раз он неохотно подтвердил, что ворует – но делает это очень осторожно и только тогда, когда никого из людей нет поблизости.

– Ну, ну… – пробормотал он с набитым ртом, и я, ободренная успехом, продолжила:

– И что там? Деревня? Или большой город? Тот, где ты был однажды? Ты видел людей? Или…

Нетерпеливость сыграла со мной злую шутку – Никто с досадой швырнул нож на стол, рыча, как лисица.

– Опять ты за свое, маленькая пустая! – Когда Никто злился, он наотрез отказывался называть меня Ленной. – Я ведь велел, велел, велел тебе даже не думать об этом! Никто предупреждал тебя, что ничего хорошего люди нам не сделают, но ты, да-да, ты… – Он вдруг резко ткнул ножом в сторону двери. – Иди. Иди сейчас! Но не вздумай возвращаться! Я знал, знал, что не следует впускать тебя, что добром это не кончится, и вот… Я ведь знал! – Голос его дрожал, и он с силой тер голову. Пахло от него болью.

Я успокаивала Никто и просила прощения, но это не помогало. Он только качался из стороны в сторону, и выл, и причитал, и то прогонял меня, то называл «пустой Ленной», и в конце концов случилось то, чего никогда прежде не случалось: я вышла из себя.

– Ах так! – крикнула я, вскакивая с ящика так, что он заскрипел, как сосны на ветру. – Ну и ладно! Хватит с меня! Хватит с меня этой хижины, этого леса, всего этого! Хватит с меня тебя! – Кричать и плакать открыто оказалось таким наслаждением, что я почти не соображала, что говорю.

Никто смотрел на меня, нелепо разинув рот, и его подбородок трясся, будто он снова собирался расплакаться.

– Я устала подбирать слова, устала тебя упрашивать! Может, там, за лесом, меня ждет мама! Может, она узнает меня, как в той сказке… Может, эти люди знают чего-то, чего ты не знаешь. Может, они помогут мне и я… я перестану быть пустой! Стану снова нормальной, обычной… Как все! – Это впервые пришло мне в голову, но я тут же осознала, что больше всего на свете хочу именно этого.

Никто затрясло сильнее прежнего, но плакать он не стал – наоборот, вдруг захихикал, закачался, как в припадке:

– Вот что ты придумала, маленькая пустая? Вот что? Думаешь, бывает как в сказках, да? Да-да-да! Я скажу тебе, как будет! Ты – пустая! Тебя не узнает даже родная мать, если и увидит, да-да! Они тебе не помогут, они ничего не изменят! Никто желал тебе только добра, всегда только добра, и вот чем ты платишь! Я знал, знал, что, если впустить кого-то, это принесет одни только беды! Горе, горе и беды!

Теперь трясло и меня – и мы замерли друг напротив друга, дрожа, как от холода, хотя сквозь окна хижину заливало яркое весеннее солнце, а в очаге весело, наперекор всему, трещал под огнем хворост.

– Я только хочу попытаться, – наконец сказала я, и мой голос прозвучал в наступившей тишине жалко, просительно. – Только попытаться… И если ты прав…

Но Никто больше не желал меня слушать. Я пыталась обнимать его, но он отбрасывал мои руки. Пыталась говорить – затыкал уши. То отворачивался от меня, качался, тер голову, то вдруг начинал жаловаться, глядя в никуда, на мою неблагодарность…

В конце концов я почувствовала, что больше не могу это выносить. Я уже не думала о том, чтобы идти в город, – мне просто хотелось уйти куда глаза глядят, лишь бы все это прекратилось.

На подгибающихся ногах я вышла из хижины и пошла в глубь леса. С собой я не взяла ничего, и очень скоро мне захотелось пить – давала знать о себе оленина, – но возвращаться казалось как-то глупо, хотя мой гнев на Никто уже иссяк.

Сама не заметив как, я добралась до опушки – дальше я никогда прежде не заходила. Мои ноги промокли, в волосы набились веточки и жуки, пробудившиеся после зимы.