Кантен заметил, что он весь в грязи, а на рубашке кровь.

— Что с вами случилось? Вы валялись на земле?

— Подрался с одним цыганом.

— Где это?

— На улице Муль.

— Должно быть, у Эно?

— Не помню.

— Тут нет цыган. А еще вы перелезли через решетку.

— Если б у меня был ключ, я бы не полез.

Кантен с ловкостью полицейского засунул руку в карман Фуке и вытащил ключ.

— Ну, месье Кантен! Так нечестно! — усмехнулся Фуке.

В теперешнем состоянии миловидность и субтильность только портили его и придавали ему какую-то ненатуральную, похожую на пристежной воротник, моложавость. Порок, пожирающий человека изнутри, заботится о том, чтобы жертва как можно дольше сохраняла обольстительный вид.

— Вы не хотите забинтовать рану? — спросил Кантен.

— Не валяй дурака, давай лучше выпьем!

— Спасибо, но кафе закрыто.

— А это тоже закрыто? — Фуке извлек из кармана вельветовых штанов плоскую бутылку и наполнил две рюмки. — Махнем, папаша?

— Я не пью.

— Так я и поверил! Ты свою физиономию в зеркале видал?

— Что поделаешь, такое уж у меня лицо.

Фуке окинул его оценивающим взглядом и заключил:

— Ну да, в твоем возрасте уже не меняются… Все задубело… Кстати, ты не обижаешься, что я зову тебя папашей?

— Разумеется, нет, месье Фуке. Завтра вы все это забудете. А сейчас вам лучше пойти спать.

— Ты пойми, раз я хозяйский сын — а иначе с чего бы я к тебе заявился? — значит, ты мой отец! Вот я и говорю: будем здоровы, папаша! — Он поднял рюмку, опрокинул ее в рот и страдальчески скривился. — А ты, значит, ни-ни?

— Кто вам продал спиртное? — спросил Кантен.

В нем закипала злость.

— Эно, — сказал Фуке и приложил палец к губам. — Но только молчок! Это моя тайна. Что ты на меня так смотришь?

— Ну хорошо, — сказал Кантен. — А теперь спать!

— Куда спешить — Прадо закрывается в семь! — изрек Фуке. — Клер нас не застанет… Ты был в Прадо?.. Ты вообще-то знаешь, что это такое?

— Парк, — ответил Кантен. — Парк и музей.

— Это вагон! — торжествующе сказал Фуке. — Мы с Клер только так и ездили. — Он встал, подошел к стенке и ковырнул ногтем приколотую кнопками картинку, сомнительное творение художника-дальтоника: птица, похожая на фазана, клюет зеленую чернику. — Вагон! Веласкес — поднявшиеся на дыбы лошади… Эль Греко — люди в полный рост, сорок лошадей, восемь людей… Понял? Мы с Клер всегда брали два билета в Прадо и могли фантазировать хоть сто лет… Ты ведь знаешь Клер?

— Нет, — машинально ответил Кантен. — Это ваша подруга?

— Ага, подруга. У нее-то есть свой ключ от дома.

— Это прекрасно, — вежливо сказал Кантен.

— Да уж конечно! Вот только она ушла и забрала его с собой… Послушай, как ты можешь отказываться выпить с человеком, у которого никогда не было своего ключа?!

— Не будем начинать все сначала, месье Фуке, — мягко сказал Кантен.

Ему разбередили душу лихое отчаяние Фуке, его бравада. Он помнил, как накатывало на него самого, да еще посильнее, еще похлеще.

— Когда мне раньше случалось крепко выпить, — сказал он, — я не горевал о ключах. Наоборот, шел куда глаза глядят и каким-то чудом оказывался в своей родной деревне, в Пикардии, под Бланжи. Может, тоже там какой-нибудь ключ потерял… Потом мне рассказывали, что я торчал на вокзале, у выхода на перрон, и искал своего отца. Останавливал пассажиров, приставал к ним с расспросами, ругался. Начисто забывал, что отец-то умер, когда я был грудной. Я даже не знаю толком, как он выглядел. Да и сына своего не видал… — прибавил он почти шепотом. — На другой день знакомые железнодорожники давали мне взаймы денег на обратную дорогу, и я возвращался сюда, ничего не помнящий, но почти счастливый. Это мне напоминает обезьян, которые на Востоке, я сам видел, забредают иногда в города. Когда становится слишком холодно или их набирается слишком много, местные жители нанимают в складчину поезд и отправляют их назад, в джунгли… Только мне в дороге всегда бывало очень одиноко…

Кантен замолчал. Он не ожидал от себя такой откровенности. «Просто мне его жалко», — подумал он. Фуке был в стельку пьян, распинаться перед ним и ворошить прошлое не имело никакого смысла. Но распахнутая душа манит, как пропасть.

— Ладно, хватит! — резко сказал Кантен.

Фуке пристально смотрел на него, не находя в его словах ничего странного. Но вряд ли что-либо понимал.

— Ну-ну, — сказал он, — еще не известно, кто из нас несчастнее. Моя родная деревня — здесь.

— Это пройдет, — сказал Кантен.

— Никогда! Вы мне ужасно нравитесь, папаша… Я вас люблю, хоть не подаю вида… Вы всегда такой спокойный, такой невозмутимый… А сами мучаетесь, я-то вижу… От чего? От жажды… Алкоголь — это спасение — и не возражайте, не надо! — это свобода, блаженство… и, конечно, жуткая мерзость.

— Пора укладываться, ну-ка, пошли, — внушал ему Кантен.

— Ладно! Последнюю рюмочку — и шабаш! А как же мадам Кантен — я ее не поцеловал! Надеюсь, она не спит? Эти женщины — чуть что, скорее спать!

— Все уже спят.

— Но мы-то с тобой не спим, папаша! И это здорово! За это мы, с твоего позволения, и выпьем, а?

— Мне все равно, месье Фуке, я же вам сказал.

— Браво! — Фуке саркастически хмыкнул. Он встал, шатаясь, дошел до двери и обернулся: — Попомни мое слово, папаша, я тебя уломаю!..

Кантен немножко подождал, чтобы выключить свет. С лестницы было слышно, как Фуке спотыкается о каждую ступеньку. Кантен догнал его, обхватил и довел до дверей номера. Ни малейшего раздражения эта спасательная операция у него не вызывала, наоборот, почему-то даже стало приятно. Но вторгаться к постояльцам в комнаты он не любил. С некоторых пор он не выносил тесного общения. И теперь не собирался заходить далеко и поддаваться обманчивой приязни, к которой подталкивает мужчин пьяная любвеобильность.

— Посиди немножко со мной, — попросил Фуке.

— Не могу, жена будет беспокоиться.

— Бедняга… Бедный старый осел, привязанный к своему колесу…

— А вы-то! — ответил Кантен. — Разве вы не привязаны?

— Ну хоть зайди потом попрощаться на ночь.

Сюзанна сидела в постели, при свете, глядя перед собой невидящими глазами и пытаясь по доносившимся звукам понять, что происходит.

— Это месье Фуке?

— Да, — нехотя ответил Кантен.

— Что с ним такое?

— Да ничего особенного.