сначала возражала, а потом просто перестала их слушать. Она часто задумывалась, говорила что-то про себя, а у репродуктора, когда передавали вести с фронтов, стояла с таким печальным лицом, словно на молитве перед иконой.

Обычно домоседка, Аграфена Егоровна вдруг изменила своей привычке; Катя видела, как она бесцельно расхаживала по улице, уходила на станцию. Там она садилась на теплую от солнца скамейку и нетерпеливо поглядывала в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Если это был военный состав с оружием, замаскированным зелеными ветками и с такими же неотличимыми в зеленом красноармейцами, которые махали руками, фуражками, бросали записки, — бабка порывисто поднималась и размашистым, быстрым движением руки крестила уходящий поезд.

Теперь на всей Московской улице оставалось всего несколько незаколоченных домов, и Кате казалось, что захлебывающийся собственным рокотом бомбардировщик настойчиво ищет их.

Слава надевал на голову кастрюлю, он говорил — от зенитных осколков, и выходил наружу посмотреть, не горит ли где поблизости.

— Световую ракету сбросил, сейчас начнет пугать, — часто кричал он сверху, поспешно возвращаясь в щель.

Екатерина крепче прижимала к себе Наденьку, вся похолодев, закрывала глаза. Мгновение проходило, гул в небе проносился дальше.

Сколько еще таких ночей впереди? Но ведь всему приходит конец. Бомбят Москву… А вот в Кремль-то как ни метят, никак не попадают.

— И не попадут! — уверенно говорила бабушка и при этом рассказывала где-то слышанную легенду, что Кремль для немца — как для черта святое место.

Было холодно, очень неудобно и хотелось спать. Наденька отлежала Кате все руки, она их совершенно не чувствовала, а когда начинала потихоньку пошевеливать пальцами, то их покалывало, словно током.

С рассветом тревога кончилась. Наступила сразу тишина, затем появились «ястребки» и стали «прочесывать» серо-зеленоватое, точно уставшее после бессонной ночи небо.

Катя отнесла дочку в постель, прилегла сама, однако не заснула и вскоре встала. Утро занималось прозрачное и грустное. Ей захотелось пройтись по городку, проститься с летним парком. Тихо ходила она по уже никем не расчищаемым дорожкам сада, садилась на скамейки, на одной из которых она познакомилась с Андреем. Катя побоялась разыскивать эту скамейку, поднимать воспоминания. Здесь все уже будто отжило. Киоски, где продавали книги, лимонад, стояли заколоченные, подслеповатые. Подрумяненные сухие листья кленов чуть слышно шелестели на ветру. Цветы в клумбах вяли, никому теперь не нужные. Паутина длинными непотревоженными нитями опутала кусты, свисала с деревьев, плыла по воздуху. В песочных грудах сохранялись отпечатки босых маленьких ног.

— Сходи, попрощайся с мамой, — вздохнув, сказала Аграфена Егоровна внучке, и они вместе отправились на кладбище. — Недолговечная ты моя, Ленушка, — крестясь и кланяясь над могилой, приговаривала бабка, припоминая тот страшный день, когда ее вызвали в заводскую больницу, где от гнойного аппендицита умирала сноха. — Каково тебе, молодой еще, в земляной темнице лежать… Не могла, видно, и года без Сережи прожить!

С полуденной электричкой Катя с бабушкой и дочкой, захватив кое-что необходимое из вещей, уехали в Москву, оставив домовничать Славу.

Столица настораживалась час от часу. Заколачивались огромные окна магазинов, вырастали целые баррикады мешков с песком у подвалов и витрин. Провозили зенитки с вытянутыми тонкими стволами, накрытые брезентом. Словно чудовищные огурцы, аэростаты отдыхали в скверах на земле, после боевой вахты в небе. По-походному снаряженные, шли воинские части.

Никогда еще за всю свою жизнь Катя не видела Москву такой и никогда не могла представить себе, что можно любить столь мучительной любовью и город, и этих вот, незнакомых людей в защитной форме с решительными печальными лицами!

У завода, сойдя с трамвая, Катя завернула на почту, чтобы послать мужу письмо. Она написала ему о разбомбленной школе, где он когда-то учился, о горящей по ночам Москве.

«Пойми, Андрей, я не имею права, не хочу и не могу стоять в стороне. На родном «Шарике» в цехах пустуют станки, некому работать на них, а я, пусть не ахти какой высокой квалификации, но дело свое знаю…»

Дом, в котором находилось бывшее Катино общежитие, не всегда теплое и уютное, но милое пристанище, где с запальчивостью юности обсуждали судьбы мира и решали свои собственные, ничего не прощая друг другу и ничего не утаивая, дом, где умели быстро забывать все обиды и по-братски разделить кусок хлеба, — этот дом снился Кате по ночам, и вот она снова видит его! Он стандартный, двухэтажный, с двумя простенькими под навесом крылечками. Смотрела и не верила: дом сохранился, как был. Впрочем, что же: три года срок небольшой. Но сколько изменений вокруг! Целый городок вырос у завода. Тополя, что были посажены при Кате и долго держались на проволочных распорках, стали большими деревьями, с густой кроной. Люди встречаются все незнакомые, а знакомых Катя узнавала не сразу.

С чувством грусти и неизъяснимого волнения, Катя вошла в подъезд общежития по той самой лестнице, перила которой для многих доморощенных гимнастов служили как бы турником и потом, расшатанные, были сожжены Ниной в печке, когда у них в дровяном сарае гулял ветер.

— Наконец-то! — прокричала Нина, стоя на площадке. — Жду вас со вчерашнего-дня, как договорились. Заходите, Аграфена Егоровна.

Катя нетерпеливым взглядом окинула комнату; она стала непохожа на прежнюю: вместо ее и Тосиной кровати были диван, гардероб, стол, покрытый скатертью.

Нина пережила здесь всех девушек и вот осталась хозяйкой комнаты! Она стояла в цветастом халате и в туфлях на высоких каблуках. Густые светлые волосы ее были небрежно закручены на макушке в узел.

— Бабушке с Наденькой кровать поставим, а ты, Катя, на диване спи, — распоряжалась Нина, как видно давно все обдумав.

— Да мы недолго, скоро уедем. Соседке надоест там с моей коровой возиться, — вмешалась Аграфена Егоровна и попросила: — Дайте полежать, с ног валюсь, и Наденька вон умаялась.

Вечером пришел Данила Седов — высокий, чуть сутуловатый парень с русыми, зачесанными назад волосами. Худое лицо его с гладковыбритыми щеками, серые глаза когда-то, Катя помнит, очень нравились Нине, а потом сам Данила испортил все: взял и влюбился в нее без памяти. А в Нину словно бес какой вселился: она каждый вечер бегала на свидания с другими, получала по почте письма, отвечала на них, иногда советуясь с Данилой, что лучше написать.

Катя устала возмущаться поведением Нины и отчитывать ее.

Однажды она выпалила ей:

— Вот что, красотка, откройся Даниле прямо, что он не нужен тебе, и, я уверена, он не станет тебе докучать. Хочешь, это сделаю я?

Нина опустила глаза:

— Нет, не хочу.

— Разумеется, не хочешь, — подхватила Катя, — ты дня без Даньки прожить не можешь! Я давно тебя