Так, может, не ползти по бульвару, а ухватить за хвост улетающую жизнь и нестись, мчаться в вихре событий и чувств, пока не расшибешься где-нибудь на повороте — раз и навсегда?! Как этот молодящийся Геглис-шмеглис… Взять с собой Аннету — и в Карпаты. Или на юг: зимнее море, обледенелый пирс, живое женское тепло под доступной кофточкой, прерывистое дыхание, бесстыдные губы… Если конец один, то — ярко и со вкусом, а не затхло, в подштанниках и с горшком под кроватью… Эх-ма! Безмозгло, скучно, однообразно, безнадежно устроен человек: когда есть силы и молодость, он приготавливается жить, а едва приготовился — уже, в сущности, ничего не может…

По бульвару наискосок, по направлению к управлению внутренних дел, тараканьим ходом побежали сотрудники управления службы безопасности; им навстречу, растекаясь по закоулкам и кафе, рванули оперативники управления по борьбе с организованной преступностью. Две конкурирующие службы располагались по обе стороны бульвара, по своеобразной диагонали, и после ежедневной пятиминутки, как всегда взмыленные и пропесоченные, опера неслись «на отходняк»: выпить кофе с коньяком и выкурить сигарету, в ближайшей подворотне «перетереть» с нужным человеком, озадачить шкурным вопросом перепуганного бизнесмена, слить информацию друг другу.

— Здрасьте, Евгений Николаевич!

— Евгений Николаевич, кофейку?

— За компанию… А, Евгений Николаевич?..

Я важно, с достоинством киваю, не поворачивая головы и поджав губы, порой сдержанно улыбаюсь тем, кто мне симпатичен, но опера не моего поля ягода. И пусть сегодня суббота, у меня выходной и я мог бы позволить себе не тащиться на работу, а расслабиться за чашкой-другой… Нет, близкие мне по положению и духу люди сегодня в отъезде, а пить с кем ни попадя — дурной тон пролетающих по жизни впустую, ничего путного не добившихся неудачников, наподобие засидевшегося у меня в старших прокурорах отдела Павла Павловича Мешкова. Этот хоть и добрый малый, но живо намешал бы в компании с каким-нибудь опером водки с пивом!

А еще томление духа и какая-то неистребимая горечь — февраль и снег, февраль и снег — увлекают меня, точно в черную слепую воронку, прочь от шума и суеты — все вниз и вниз по бульвару.

Я пересекаю перекресток и иду по последнему отрезку бульвара, за которым — хаотически перечерченное заскорузлыми, дрожащими от холода ветвями пространство парка, грязновато-черное с белым.

«Вот так, положим, бесцельно шел бы человек моего положения, моей наружности, с моими комплексами и недостатками — вполне невинный, утомленный жизнью человек, и вдруг произошло бы нечто из ряда вон, — думаю я, безуспешно пытаясь побороть все-таки привязавшуюся исподтишка меланхолию. — Послышались бы за спиной торопливые шаги, позвал бы какой-нибудь робкий голос, малознакомый, так, нечто смутное, дальние ассоциации… Как-нибудь так позвал бы: «Евгений Николаевич!..»

— Да, дорогой?

— Евгений Николаевич, если можно — на два слова! Только где-нибудь в стороне… Я Арапов, из отдела по борьбе с коррупцией. Вы меня, наверное, не помните, — я всего несколько месяцев, как в отделе…

Арапов? Какой такой Арапов? Не помню никакого Арапова!

Я делаю удивленные глаза и в то же время недовольно нахмуриваю брови, складываю ижицей губы, с усилием вдыхаю ноздрями прохладный воздух: мол, какого лешего тебе, Арапов, от меня надо — в субботу, да еще не по чину?!

Опер округлый, чернобровый, похожий на правоверного татарина, приготавливающего бешбармак: руки бегают, в глазах — затравленность новичка, трудно привыкающего к каждодневным разносам и матерщине. И еще страх: как бы кто не увидел и не донес до начальства о преступной инициативе «снизу». С доносительством у нас и в самом деле порядок: как же не доносить, ежели служба велит?! Свои же и донесут! Хотя о чем, собственно, речь? Говорят, на Западе стукачество давно уже стало доблестью, а у нас все еще как бы постыдно. Другое дело негласно — приятно и, главное, полезно кое-кому нашептать на ушко…

Так в чем же дело, Арапов?

Опер по касательной наконец ловит мой взгляд и тут же уводит глаза в сторону и просительно взмахивает бровями: мол, пойдем спрячемся от греха… И сам же семенит в сторону, в боковую парковую аллею, к детской площадке, где в праздничные дни дамы определенного толка любят выпить и закусить на природе с незнакомыми мужиками. «Эй, мужчина! — в какой-то миг припоминаю я зазывное воркование одной из таких дам, плывущее от скамеечек, качелей, маленьких деревянных домиков. — Выпить не хотите? Все-таки праздник…» Надо же, сколько всего схлынуло и забылось, а это вдруг вспомнилось!..

— Евгений Николаевич, — Арапов смотрит на меня как бы снизу вверх, хотя не намного ниже меня ростом, и в глазах его — какая-то восточного толка тоска, какая-то обреченность — быть здесь, сейчас, со мною, а не где-нибудь у стойки бара с рюмкой водки и бутербродом в руках или на стрелке со стукачом. — Что-то затевается, не знаю достоверно что, но… Одно знаю: подлянка! Нет, я не потому, я с благодарностью… Вы меня выручили когда-то… Одним словом…

— Что вы мямлите, как вас там?.. Арапов!

Я все еще величественен, однако же запрятанная в душе каждого из нас трусость уже ухнула и завертелась во мне. Неприятное, скажу вам, ощущение — внезапно образовавшаяся воронка, пропасть внутри самого себя! Не то чтобы мне было чего бояться, и однако же человек так устроен, и так тесен мир, и законы этого мира таковы, что никто не может чувствовать себя свободным от них, а значит, не виноватым никогда и ни в чем.

— Евгений Николаевич, я взаправду не знаю! Спросили о том, об этом — информацию всякую… Как бы между делом… Но, мне кажется, вас взяли в разработку.

Арапов сглатывает, передыхая: уф, сказал, и точка! — и густые восточные брови его страдальчески приподнимаются и тянутся к переносью.

У меня же, напротив, — и я это явственно ощущаю — лицо скомкалось и оплыло мышцами книзу, так что стыдно стало и этого ничтожного Арапова, и себя самого, курирующего по службе в прокуратуре области упомянутые выше подразделения, да еще умудренного опытом и сединами. «Настоящий полковник!» — с неподдельной издевкой шпыняла меня в сложные минуты жизни жена. Такой ли уж настоящий? Хотя, не в оправдание будет сказано, многие практики сыска и досудебного следствия сходятся во мнении, что легче всего на допросах «раскалываются» бывшие профессионалы — милиционеры, прокуроры, судьи, адвокаты, нотариусы. Они же «мусорят» безоглядно, то бишь на месте преступления оставляют за собой всяческие следы и наводки, прокалываются в ситуациях, где какой-нибудь среднего ума уголовник семь раз по семи поостережется.

«Что, Евгений Николаевич, накаркал с проклятой своей меланхолией? Напросился?! Получай свое “из ряда вон”»… — пеняю себе я, а вслух, выпятив губы, вопрошаю с неподражаемой интонацией прогрессирующего тупицы:

— И что же из этого следует, Арапов?

— Нет, пока ничего конкретного. Намеки там, типа: не может быть, чтобы у вас за столько лет службы и никакой коммерции — магазинчика, кафе или какой-нибудь посреднической конторы! Спрашивали: мол, что мы за опера, если не знаем, оформлено у вас все это на жену, на детей или родственников, а может, на любовницу? Сказали: раз такая крыша (это вы крыша), — под ней непременно должно что-то крыться. В смысле: кого-то вы прикрываете. А никто ничего и не знает. Тогда стали интересоваться: как вы в быту, с соседями ладите или есть конфликты и что у вас на стороне, какие привязанности и интересы: ну, там, бильярд с авторитетами, банька с девочками, антиквариат. Одним словом, всю подноготную…