заботясь об упреках в злоупотреблении властью, она потребовала признать захваты, совершенные против имперского дворянства, актом насилия, восходящим исключительно к императорской власти; и с быстротой, мало свойственной германской бюрократии, заставила вынести временное решение, поручив его исполнение четырем конфедеративным государствам: Саксонии, Бадену, Богемии и Регенсбургу. Она выступила с восемнадцатью батальонами из Богемии – с одной стороны, и из Тироля – с другой, и пригрозила Баварии немедленным вторжением, если та не отведет войска из захваченных ею сеньорий.

Понятно, что в такой ситуации Австрии надлежало хорошенько беречь Первого консула; ибо, хоть и поглощенный морской войной, он был человеком, не отступавшим ни перед чем. К тому же, если его раздражали, он делался еще более обидчивым и грозным, чем обыкновенно. Этим-то и объясняется сдержанность австрийских дипломатов в деле герцога Энгиенского и действительное или мнимое равнодушие, какое они выказывали в этих опасных обстоятельствах.

Прусский двор тоже перестал говорить о союзе. Замолчали и французы, но Первый консул сурово отчитал Лафоре за слишком откровенную передачу в его депешах общественного мнения в Берлине. Российскому же двору он дал мгновенный и жестокий ответ. Генералу Гедувилю было приказано покинуть Санкт-Петербург в сорок восемь часов, сославшись лишь на состояние здоровья, обычную причину для дипломатов, когда они хотят заставить гадать о том, чего не захотели сказать. Ему надлежало не говорить определенно, уезжает ли он на время или навсегда. На месте оставался лишь поверенный в делах Рейневаль, а в Париже, со времени высылки Моркова, – лишь один агент такого ранга, Убри. Затем Первый консул отправил мучительный для императора ответ на депешу Петербугского кабинета. В этом ответе он напоминал, что Франция, до настоящего времени действуя в отношении России наилучшим образом и привлекая ее ко всем большим делам на континенте, ничего не получила взамен; что всех русских агентов без исключения она находит недружелюбными и враждебными;

что вопреки последней договоренности обоих дворов не причинять друг другу неудобств, Петербургский кабинет аккредитует французских эмигрантов при иностранных державах и укрывает заговорщиков, под предлогом российского подданства избавляя их от французской полиции;

что это означает нарушение духа и буквы договоров;

что если Россия хочет войны, нужно лишь сказать об этом открыто; что Первый консул ее не желает, но и не боится. Касательно происшествия в Бадене Первый консул отметил, что Россия весьма необдуманно назначила себя гарантом германской территории, ибо обладает спорными для вмешательства полномочиями; а также что Франция воспользовалась правом законной самозащиты против заговора, плетущегося вблизи ее границы с ведома определенных германских правительств; что, сверх того, она уже объяснилась с ними и на ее месте Россия поступила бы так же: если бы ей сообщили, что убийцы Павла I собрались в двух шагах от ее границы, разве удержалась бы она от того, чтобы схватить их?

Это была жестокая ирония в отношении государя, которого упрекали в том, что он оставил безнаказанными убийц своего отца, и в связи с этим обвиняли, впрочем, несправедливо, в пособничестве ужасному покушению. Она показала императору Александру, сколь неосмотрительно он вмешался в дело герцога Энгиенского: смерть Павла I делала отпор его вмешательству легким и ужасным.

Что до Австрии, Первый консул мог лишь порадоваться безразличию, какое она выказала к Эттенхаймской жертве. Но он понимал также, что в Вене злоупотребляли препятствиями, которые, казалось, чинила ему морская война. У него было два способа разбить Англию, один – схватившись с ней вплотную в проливе Па-де-Кале, другой – уничтожив ее союзников на континенте. Наполеон желал хорошенько проучить Австрию, и, по существу, второй способ был легче и надежнее первого: менее прямой, он оказался бы не менее действенным. Коль скоро Австрия провоцировала его, он решил, не теряя ни минуты, покинуть Булонский лагерь и вступить в Германию. Он велел передать обоим Кобенцелям, как послу в Париже, так и венскому министру [Иоганну Филиппу Кобенцелю], что Бавария уже несколько веков остается союзницей Франции и поэтому он не оставит ее на произвол Австрии; что если она совершила ошибку, захватив слишком поспешно владения имперского дворянства, то это сама Австрия неправедными секвестрами вынуждает германских государей возмещать ущерб за перенесенное насилие путем насилия же; наконец, что если Австрия не отзовет свои батальоны из Богемии и Тироля, то он выдвинет сорокатысячный корпус в расположение Мюнхена в ожидании отвода императорских войск.

Все эти интриги, вызванные Венсенской катастрофой, едва не отвратили внимание Первого консула от внутренних дел, пришедших в это время к настоящему кризису.

Хотя впечатление, произведенное смертью герцога Энгиенского, смягчилось со временем, как всегда бывает даже с самыми яркими событиями, оставалась еще одна постоянная причина волнений: процесс Жоржа, Моро и Пишегрю. В самом деле, суд над такими людьми, как Ривьер и Полиньяк, дорогими старой французской аристократии, и Моро, дорогим всем, кто любил славу Франции, был досадной, но неизбежной необходимостью. Процесс должен был состояться и еще месяц-другой нарушать до сего времени спокойное правление Первого консула.

Совершенно непредвиденный несчастный случай добавил мрачных и зловещих красок. Пишегрю, узник Первого консула, не веря поначалу в его великодушие и едва веря в предложение о помиловании, переданное через Реаля, вскоре ободрился и предался мысли сохранить жизнь и восстановить честь, основав крупное заведение в Кайенне. Предложения Первого консула были искренними, ибо в своей решимости покарать лишь роялистов он хотел помиловать Моро и Пишегрю. Но Реаль недосмотрел за Пишегрю. Последний, не слыша более речей о предложениях Первого консула и узнав о кровавой казни в Венсене, решил, что теперь нечего рассчитывать на милосердие, которое ему предлагали и обещали. Смерть не страшила воина: она казалась почти вынужденной развязкой преступных интриг. И несчастный предпочел немедленную смерть позору, который стал бы следствием публичного процесса.

Он попросил у Реаля творения Сенеки и однажды ночью, после многочасового чтения оставив книгу открытой на словах о добровольной смерти, удавился с помощью шелкового галстука и деревянной шпильки, из которой сделал рычаг. К концу ночи стражники, услышав какое-то движение в его камере, вбежали и нашли его задушенным. Призванные врачи и судьи не оставили никаких сомнений в причине смерти и сделали ее совершенно очевидной для всех.

Но их свидетельство ничего не доказало тем, кто решил поверить в клевету или распространять ее, в нее не веря. Роялисты договорились до того, что Пишегрю задушили наемные убийцы Первого консула. Эта катастрофа в Тампле стала дополнением катастрофы, названной Венсенской; одна продолжала другую. Говорили, что, не надеясь уже убедить Пишегрю, его убили, чтобы его присутствие на процессе не привело к оправданию других обвиняемых.

Эта гнусная выдумка была столь же глупа, столь и отвратительна: присутствие Пишегрю на процессе ничуть не