Лишь иногда, веющий нежно, он обласкает Щеки с благоговением.

И тогда можно быть благодарной.

Вначале, когда они еще только познавали друг друга и были полны скрытых возможностей, он разговаривал с ней, постоянно искал беседы и отклика. Это беспокоило ее, потому что она не находила ответа и не знала, что ей делать с его доверием. Было нечто непозволительное, непристойное, немужское в этом его мягком разговоре с женщиной.

Она полагала, что он унижает себя – и ее. И старалась выйти из затруднения, не слушая мужа.

А вскоре научилась молчать.

Ее доверие было отдано Еве, женскому сообществу.

Тогда, вначале, любовь между нею и мужем была мягче, игра – богаче. Он был нежен, умел ее ждать.

Потом, когда она стала избегать разговоров, объятия стали жестче, грубее, все чаще он подступался к ней сзади. Случалось, ей не хватало нежности. Но не от всего сердца, ибо наслаждаться любовной игрой она могла лишь короткие мгновения. Потом она решила, что это даже неприлично и настоящий мужчина не должен быть полон мягкости и внимания.

Грубость и унижение всегда возбуждали Лету, разжигали в ней похоть. Она никогда не задумывалась об этом, но чуяла, что так оно и есть. Иногда ей хотелось далее, чтобы он ее ударил, при этом она вспоминала истошный женский вой на стойбище, вопли избитой женщины, в которых слышалась гордость, и странную покорность всех остальных, когда они врачевали раны страдалицы.

Тайные воспоминания, полные стыда и похоти. Каин не бил. И конечно, это заслуживало благодарности. Особенно сейчас, когда она понесла, думалось Лете, в памяти которой еще жили тяжелые воспоминания: дети, слишком рано вытолкнутые из матки, умерший плод. Тогда ненависть к мужчинам пожаром полыхала по всему женскому стойбищу. Но до бунта дело никогда не доходило: чересчур уж сильна была женская похоть. Да и зависимость от мужчин.

«Жизнь там, дома, грубее и ярче, чем здесь, – часто думала Лета. – Но и проще, понятнее». Опечаленный кричал; побежденный был попираем всеми, топтавшими его гордость, преступивший законы стойбища терпел позор и общее осуждение. Обозленный ругался; а женщины, случалось, лаялись, как бешеные собаки.

Но приходила ночь, все забывалось, и они спали бок о бок в шатре. И думали о тех женщинах, что отсутствовали, с завистью или облегчением, гадая – возможно, немного возбужденно, – какими те вернутся: бесстрастными, довольными или огорченными.

А в иные вечера женщин разбирал смех, и затевалась егозливая женская болтовня, сладострастная, с липкой примесью стыда: они мстили мужчинам, сравнивая их, осмеивая. Случалось, что кто-то из мужчин терял свою мужскую силу, это казалось женщинам очень забавным, и придушенный смех охватывал стайку женщин, заставляя их писаться, как речная вода осенью, когда дуют студеные ветры.

Здесь все было иначе. Лета вспомнила один случай вначале: она закричала, как прибитое животное, когда обожгла руку во время большой стирки. Ева примчалась, думая, что Лете угрожает смерть.

– Ты не должна кричать из-за такого пустяка, – сказала она, увидев ожог на руке. И добавила почти с презрением: – Ты что, с ума сошла, Лета?

Лета ничего не поняла, она лишь хотела криком унять боль. Наконец Ева, утратив суровость, рассмеялась:

– Какой же ты все еще ребенок, Лета!

Лета до сих пор краснела, вспоминая тот случай. И все же он был ничто в сравнении с тем, как она в сумерки у огня попыталась рассмешить свекровь шуткой о фаллосе Каина, что поднимается к небу каждое утро на восходе солнца.

Ева не проронила ни единого слова, взглядом заставив девочку замолчать.

«Озорница», – сказал ее взор.

Лета так никогда его и не забыла.

В это утро Лета не пришла к Еве и детям, когда та по заведенной привычке убирала и приводила в порядок свой маленький дом. Как и всегда, когда на нее накатывало неприятное чувство, Лета забилась в самый темный угол пещеры и сидела во мраке, крепко сжав маленькие ручки на большом животе, раскачиваясь из стороны в сторону, подвывая, как щенок. Она пыталась с этим воем выбросить из себя все неприятности.

Кричать здесь не разрешалось, а разрядиться, затеяв ругань с Евой, она не смела: из этого могли произойти самые неожиданные последствия.

Навывшись до облегчения и пустоты, она стала тешить себя воспоминаниями – самыми лучшими воспоминаниями, освещавшими всю ее жизнь, дарившими ей блеск и радость.

Воспоминаниями о том дне, когда Эмер вернулся на стойбище с Каином. Женщины ждали их, едва не лишившись сна от нетерпения, ведь Каин, сын удивительного племени земледельцев, живущего наверху, в горах, должен был выбрать себе невесту.

Сын Евы, он был потомком царского рода – рода владык земли Нод.

«Владыка, да» – так думали женщины, испытывая издревле взлелеянное уважение к царской крови.

Все помнили Еву и посещение ею стойбища, все, что она говорила и делала, ее удивительные рассказы о странствии на восток, ее обширные познания.

Они никогда раньше не видели женщины, наделенной таким достоинством, и толковали об этом снова и снова. Все дело в царской крови, в том, что Ева знается с силами, давшими ей знания о болезнях и смерти, подарившими умение исцелять.

А потом наступила страшная засуха позднего лета, и Эмер ушел в горы, чтобы попросить тамошний народ обратиться к богам и вымолить у них дождь. И ходил он не зря: дождь пришел, бушевал над ними сутками, подарил им жизнь и новые надежды.

Свет, осиявший людей на горе, сделался еще сильней.

И снова наступили ясные дни. И солнце светило над новорожденным миром, где расцветала и жизнь, и зелень, где из земли пробивалась молодая трава, где птичье пение разносилось над полями, где овцы разыгрались, а люди смогли утолить жажду и улыбнуться.

Гостя с горы ждали со дня на день и готовились к его приходу. Девушки умащали себя благовониями, надевали красивые платья и тяжелые серьги из золота.

Только мама Аня упрямилась.

– Кто сказал, что Каин захочет выбрать себе жену именно здесь? – сказала она. – Успокойтесь, Эмер, конечно же, придет обратно без Каина.

Но когда на горизонте появились всадники, все увидели, что их пятеро: уходило четверо мужчин, возвращалось пятеро!

И вот наконец вместе с другими появился он. Женщины всего стойбища затаили дыхание, пораженные одной и той же мыслью.

Они никогда еще не видели такого красавца. Мужчины стойбища тоже смотрели на него, но несколько иначе. «У него царственный лик, – думали они. – И царственная сдержанность в словах и движениях».

Лета не решилась приблизиться к гостю, как некоторые, а смотрела на него из-за спины матери и старших сестер, куда более красивых, чем она сама. Она и сегодня видела себя именно такой, и сегодня, и когда мужчины возвращались с работы, вспотевшие и грязные, она смотрела на Каина, как в тот день.