Это был костюмный фильм, посвященный, судя по выставленным фотокадрам, той ископаемой эпохе, представляющей одну из наиболее популярных патетико–ностальгических Аркадий английской души, которую принято именовать «царствованием короля Эдуарда». На первой из фотографий, привлекших мое внимание, молодая женщина девственного вида в белом платье и с белой парасолькой в руках брела куда–то через дикий луг, поросший по колено чем–то вроде тростника, сопровождаемая юнцом в рубашке с короткими рукавами. На другой та же девица, но уже в платье более драматического колера явно пряталась от кого–то среди статуй: дело, судя по всему, происходило на флорентийской площади Синьории. На третьей — группа лиц самого различного возраста собралась в темной и загроможденной мебелью комнате, которая, как подсказывала мне интуиция, не могла быть не чем иным, как комнатой какого–то пансиона в той же самой Флоренции.

Разумеется, фильма этого я не видел. И все актеры тоже были мне абсолютно неизвестны. Но где–то в моем сознании роилась догадка, неподдающаяся объяснению, но доступная моим ощущениям: персонажи и обстановка показались мне неуловимо знакомыми, и, прежде чем я прочитал подпись на белой полоске под фото, я уже знал, что речь идет об экранизации одного из романов Форстера. Роман этот не то чтобы очень мне нравился, но я много говорил именно о нем с автором, меня познакомили с ним в Кембридже, когда тот был уже в преклонном возрасте. Мы подружились — можно сказать, что в какой–то степени я даже стал его протеже. (Я говорю «в какой–то степени», потому что совсем недавно выяснил, что эту честь разделяли со мной в тот период многие и многие одаренные студенты.)

Я склонился, чтобы рассмотреть фотографии пристальнее. На поверхностный взгляд экранизация достаточно точно воспроизводила обстановку и костюмы эпохи, в которую развивалось действие романа: разглядывая фотографии, я с легкостью узнавал персонажи и ситуации, испытывая при этом внутренний трепет весьма приятного свойства.

Дождь, к которому добавился порывистый шквальный ветер, явно не собирался униматься, вынуждая меня зайти в фойе. В тускло–синем свете сумерек залитые потоками воды улицы выглядели крайне непривлекательно. Я сообразил, что даже если мне и удастся попасть домой, не вымокнув при этом до костей (хотя бог весть, как я это собирался осуществить), все, что ждет меня там — это ужин из холодного филе, которое моя экономка (по воскресеньям она не приходила) приготовила вчера и оставила на столе, прикрыв сверху тарелкой, причем по краям мясо наверняка обветрилось. И тогда я поступил так, как поступил бы на моем месте любой легкомысленный школьник, проживающий уроки: я решил пойти в кино. Посмотреть экранизацию романа моего наставника, нарушить данную самому себе клятву, утешить себя старой французской пословицей une fois п'est pas coutume, а затем поужинать в маленьком французском ресторанчике в Хампстеде, где мы с женой не раз бывали вместе, и положить тем самым конец этому отвратительному происшествию, превратив его в каприз художника. Мне было все равно, с какого места смотреть картину, но вышло так, что я буду смотреть ее с начала, поскольку ближайший сеанс начинался через десять минут.

Зайдя в кинотеатр, я слегка приуныл при виде мишурного убранства фойе, закопченных люстр и ковровых дорожек, настолько изношенных, что рассмотреть на них некогда украшавший их логотип компании теперь смог бы только тот человек, который бы точно знал, что ищет. С трудом я отыскал кассу, одновременно выполнявшую функции буфета и посему погребенную под грудой упаковок со всякой всячиной, над которой гордо возвышалась машина для изготовления воздушной кукурузы. По соседству с пей приспособление для разлива прохладительных напитков выставляло напоказ свое содержимое, окрашенное в невероятные цвета, свидетельствующие о небывалых достижениях химической пауки. Кассирша, миниатюрная пухленькая филиппинка, не дожидаясь, пока я достану бумажник, протянула ко мне свою хрупкую ладошку, взяла протянутую мятую бумажку, извлекла откуда–то билет, разорвала его на две половинки, одну из которых вручила мне, затем отсыпала мелочь сдачи в ладонь, причем все эти операции были проделаны с непередаваемой ленцой. Я молча посмотрел на нее, потом наконец решился нарушить молчание, но не успел я и выговорить «где…», как она уже мотнула своей похожей на мячик головкой в неопределенном направлении. Все, что мне удалось понять из этого движения, — вход в зрительный зал расположен где–то у меня за спиной. Затем филиппинка вновь обратилась к тому, что лежало у нее под прилавком: это могла быть книга, журнал или недовязанный свитер, но что–то гораздо более интересное, чем докучливый посетитель.

В дальнем конце фойе виднелись три двери, на них не было никаких табличек, но весь их вид явно советовал держаться от них подальше. Поэтому я начал подниматься по широкой центральной лестнице, выведшей меня в коридор, по обеим сторонам которого висели портреты прославленных героев серебряного экрана с автографами, выписанными под таким немыслимым углом, словно портрет в минуту подписывания лежал у знаменитости на плече. Где–то впереди и справа я разглядел двустворчатую дверь; пройдя через нее, я очутился в небольшом тамбуре, который оканчивался еще одной двустворчатой дверью, за ней уже находился зрительный зал.

В зале стоял полный мрак. Я замер, ожидая, пока мои глаза приспособятся к темноте. Никто не подошел ко мне, чтобы проводить на место, и некоторое время мне пришлось довольствоваться увиденным сбоку размытым изображением на экране: мне удалось различить пляж и розоватые силуэты полуголых тел на фоне шикарного заката. Затем мелькнул неожиданно крупный план летевшего в воздухе мяча в ало–желтую полоску, и я догадался, что это, наверное, рекламный ролик какого–то фильма.

Когда очертания зрительного зала все же постепенно материализовались в моих глазах, я удивился прежде всего тому, сколь немногочисленной оказалась аудитория: передние пять–шесть рядов пустовали, затем виднелась одинокая фигура, беспечно закинувшая ноги на спинку стоявшего впереди кресла, далее — немногочисленная кучка на задних рядах слева, которая и составляла большинство пришедших на сеанс. Почему они расположились там — потому ли, что с этих мест лучше всего видно экран, или потому, что завсегдатаи кинотеатра облюбовали себе этот уголок и собирались в нем всегда, чтобы почувствовать свое единство, а случайные посетители подсаживались к ним из стадного инстинкта, — я не ведал, но, как человек творческий, как художник и как гражданин, сразу же почувствовал настоятельную потребность восстать против проявлений стадного инстинкта и петь свою песню в диссонанс с хором, ну а если хор, увлеченный моим примером, подхватит песню, отречься от нее и затянуть новую. Из этих соображений я выбрал себе место на крайнем правом фланге и, пожалуй, несколько ближе к экрану, чем мне было бы удобно, не исходи я из вышеуказанных обстоятельств. Ненадолго присев, словно для того, чтобы застолбить место, я cнова встал и скинул шарф и пальто. Затем я снова присел и, усмехнувшись, покосился на экран.

Но вскоре мне пришлось почувствовать необычное волнение, сопряженное со значительной неловкостью. На экране за то время, что я выбирал место, день сменился ночью. Внезапно откуда–то появился кортеж юных причудливо разодетых мотоциклистов, мчавшихся без шлемов наперегонки с ветром, игравшим в их длинных волосах; на углу улицы они резко поворачивали, при этом заднее колесо каждого мотоцикла выписывало столь рискованную кривую, что казалось, ездока вот–вот швырнет прямо на оператора. Скрип покрышек и скрежет тормозов был так силен, что в соседних домах после проезда каждого мотоциклиста загоралось несколько окон — что должно было по замыслу авторов производить комический эффект. Но тут, к моему смущению, декорации вновь переменились, и в кадре появилась кирпичная стена колледжа, увитая неправдоподобно густым плющом. Затем камера наплывом приблизилась к двум освещенным окнам, и за ними показалась огромная кровать, покрытая розовым покрывалом, на котором во множестве валялись разнообразные плюшевые медвежата, куклы и прочие мягкие игрушки. В комнату ворвалась стайка хихикающих и щебечущих девиц в неглиже, а кое–кто и нагишом, и тут камера спланировала обратно, под окна, где в кустах мотоциклисты из предыдущей сцены, вырывая друг у друга из рук бинокль, подглядывали за девицами. Я заерзал в кресле, но фильм продолжался, и вот против своей воли я узнал, что вожак мотоциклистов, которого звали то ли Кори, то ли Кари, утратив благосклонность некоей Доры Мэй, замыслил (о каковых планах он поведал своему наперснику, устрашающего вида юнцу по кличке Киддо — обладателю многочисленных прыщей, пары засаленных бакенбард и сугубо несимпатичных лошадиных зубов) сфотографировать ее обнаженной и, шантажируя ее при помощи этих фотографий, вынудить вновь «встречаться» с ним. По крайней мере, так я это понял. Но еще до того, как мне удалось вполне расшифровать суть происходивших событий, одна из легкомысленно одетых красавиц случайно выглянула в окно, увидела затаившихся в кустах негодников и немедленно приняла позу, издревле принятую для изображения девственного стыда. Засим последовал многоголосый девичий визг, поспешное опускание жалюзи и грозное появление на сцене матроны в карикатурном пенсне на верблюжьем носу. «Вот дерьмо!» — воскликнул то ли Кори, то ли Кари, и вся банда вуайеристов метнулась к своим мотоциклам.