— Мм… — мычу я, раздумывая. — В час вас устроит? Или нет, лучше в два.

— Устроит вполне! — весело отвечает Джерард. — На Юнион-сквер? Идет?

— Идет.

Когда я убираю трубку от уха, Дебора вскидывает брови и складывает губы трубочкой, намереваясь устроить мне допрос. Но тут из дома раздается звон бьющегося стекла и мамин истошный крик:

— Если хочешь, считай так!

Когда мы вбегаем в гостиную, мама сидит, откинувшись на диванную спинку и неубедительно притворяясь равнодушно-высокомерной. Отец буравит ее потемневшим взглядом, а по стене за его спиной стекают вниз ручейки виски. Пол устилают бутылочные осколки.

Дожили! — с грустью думаю я.

— Вы только полюбуйтесь! — восклицает папа, упирая руки в оплывшие бока и кивая на стену. — Она метила мне прямо в голову! Если бы не моя прекрасная реакция, меня бы уже не было в живых!

— Ты с любой реакцией увернулся бы, — с притворным спокойствием произносит мама. — Потому что слишком любишь себя.

— Прекратите же! Даже стыдно! — кричу я. — Что у вас тут снова произошло?!

Мама гордо вскидывает голову.

— Ваш отец убежден в том, что я никогда не любила его и не люблю теперь. Интересно, какого же тогда черта я вышла за него замуж?! Зачем родила ему двух дочерей?!

— Если бы ты хоть каплю любила меня, тогда бы… — гремит папа.

Мама неожиданно вскакивает с дивана.

— Все мы люди! Нам свойственно совершать ошибки! — странно изменившимся тоном произносит она. — Главное, уметь признавать их.

— Я почему-то никогда не совершал ничего подобного! — запальчиво кричит папа.

Изумленно смотрю на сестру. Она стоит, поджав губы, и, кажется, знает, о чем идет речь. Я же ничего не пойму и чувствую себя так, как, наверное, чувствует иностранец, очень плохо говорящий на языке людей, в чьей стране он сейчас находится.

— Ты совершал многое другое, — устало говорит мама.

— Что, например? — требует отец.

Она поднимает руки и качает головой.

— Все, с меня довольно. Я иду спать. Девочки, простите, что мы вас так принимаем. — Она устремляется к двери. — Точнее, что не принимаем никак…

Остаемся в гостиной втроем и слушаем мамины шаги на лестнице. Когда они стихают, наверху хлопает дверь и щелкает замок, отец хватается за свою лысеющую голову и издает странный звук — подобие стона.

— Когда же кончится этот ад? — бормочет он голосом великомученика. — Когда же все это кончится?

Дебора обнимает его за плечи.

— Тогда, когда ты встряхнешься и постараешься жить нормально. Нет смысла снова и снова возвращаться к тому, чего уже не изменить. Пойдем, — ласково говорит она, подавая мне знак. — Уложим тебя в комнате для гостей. Выспишься, завтра разберешь чемоданы и спокойно подумаешь, как вам жить дальше.

Бегу в комнату для гостей и стелю отцу постель. Дебора приводит его, и мы обе чмокаем его в щеки.

— Постарайся быстрее уснуть, — говорю я.

— Сон лечит, — бормочет Дебора.

В гостиной остро пахнет виски. Мы с сестрой не сговариваясь принимаемся на пару убирать осколки и мыть стену.

— Если бы она не швырнула бутылку, до сих пор пила бы, — замечает Дебора.

Киваю.

— А так разошлись себе и, дай бог, уже спят.

Тихо смеемся.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — говорит Дебора.

— Точно.

— Что-то у меня из-за этой кошмарной драмы разыгрался аппетит. — Дебора прикладывает к животу руку в желтой резиновой перчатке. — Может, заглянем в холодильник?

Бросаю тряпку в мусорное ведро.

— Неплохая мысль. А Кент тебя не заждался?

Дебора стягивает с руки перчатку и качает головой.

— Как только сюда приехала, я позвонила ему и сказала, что обстановочка, мол, взрывоопасная. Он сразу понял, что сегодня меня можно не ждать.

Они с Кентом живут вместе, кажется, сотню лет. Свадьбу все откладывают, но лишь только потому, что Деборе хотелось бы чего-то невероятного, а на праздник в космосе или в худшем случае где-нибудь на Сейшельских островах у них нет денег. С другой же стороны, им прекрасно живется и так. В общем, мы давно считаем Кента зятем и полноправным членом нашей слегка чокнутой семьи.

— Пошли на кухню.

В холодильнике почти пусто, и нам приходится довольствоваться тостами и арахисовой пастой. Дебора располагается на своем обычном месте, у окна, даже садится так, как любила сидеть ребенком — сгибает ногу в колене и ставит ее на край стула. У меня на душе невесело, тем не менее быть в родительском доме в компании сестры — особое, напоминающее детство удовольствие.

— Лучше нам переночевать здесь, — говорит Дебора, откусывая кусочек тоста с таким довольным видом, будто это лакомство, приготовленное шеф-поваром из «Времен года». — А то, чего доброго, поднимутся посреди ночи и продолжат выяснять отношения.

Какое-то время молчим.

— Почему им не жить тихо и мирно? — произношу я, обращаясь будто к воздуху.

Дебора тяжело вздыхает.

— Если бы все было так просто, тогда вообще не случалось бы ни разводов, ни семейных сцен.

— По-твоему… — произношу я и на миг умолкаю, не решаясь сказать самое главное, то, что долгое время изводит меня и не дает покоя, — мама отцу изменяла?

Дебора пожимает плечами и кривится.

— Наверняка сказать ничего не могу, но догадываюсь, что да.

Груз на моем сердце тяжелеет вдвое.

— Какой кошмар… Откуда он об этом узнал?

Дебора поводит бровями. Они у нее, как и у меня, — черные дуги.

— Не имею понятия. Наверное, оттуда, откуда все узнают — от добреньких друзей или знакомых, коллег, случайных встречных… Или мама сама проболталась. У них же об этом не спросишь.

— Интересно, давно это было? И сколько раз? Всего один? — бормочу я.

— Возможно, не один, — отвечает Дебора. — Но папа, как мне кажется, знает только об одном.

Чувствую, что у меня горят щеки, и прикладываю к ним ладони.

— Должно быть, это ужасно… знать, что тебе изменяют, и продолжать жить с человеком, — говорю я, стараясь не обращать внимания на жуткое чувство, заполняющее грудь. Странно, рассуждать о ком-либо другом довольно легко. Если же речь о личной жизни твоих собственных родителей, душа выворачивается наизнанку.

Дебора закидывает в рот последний кусочек тоста, прожевывает его и запивает соком.

— Если бы мне изменил Кент, я… наверное, придушила бы его собственными руками, — говорит она.