под присмотром благолепного старика: страдает бессонницей, а окна квартиры — как раз на пустырь.

* * *

Но проклюнулось солнце: не прошло и полугода после аварии, как я, волоча за собой шлейф квитанций, актов, справок и ведомостей, попал на станцию.

— Вами, клиент, займутся отличные мастера, — обнадежил начальник цеха Паклин. — Вы зализывайте свои душевные раны, а в сжатые сроки ваша машина станет как ягодка. Вот идет Анатолий, ваш мастер. Подлинно ремонтный Кулибин!

И подошел корифей ремонтов с листочком в руке. Это было заявление на увольнение.

— Не могу больше, сил нет, — сказал ремонтный Кулибин и перепилил горло ребром ладони.

— Зачем уходишь? — вскинулся начальник цеха. — Где тебе будет лучше? Ты же творец, я тебе создал все условия! Тебя в другом месте рутина задавит. Ты от бога механик, всех прочих в капусте нашли, а тебя в коленчатых валах. Остынь и останься!

Тут выяснилось: данный корифей и Кулибин ремонтов решительно уходит потому, что на станции с ремонтируемых Кулибиным машин его же коллеги повально крадут колеса, фурнитуру, узлы и агрегаты. У Кулибина крадут Ползуновы, а у тех — Черепановы.

— И прахом идет работа, — сказал мастер. — Придешь на смену — час надо раскладывать, вынув из-под замков, инструмент и детали ремонта, ссыпанные под замок навалом. Потом не столько работаешь, сколько косишься: кто подходит к тебе, что нацелился украсть? А за час до конца смены снова рассовывай все под замки. Тошно! Хорошо бы сеткой обнести участок каждой бригады, так было бы по-деловому. Но тогда, видишь ли, получится, будто станция еще не воспитала тип передового рабочего.

— Клиент, идите к приемщику, — велел мне начцеха Паклин. — У вас будет другой мастер, а я тут должен довыяснить.

И славный, обходительный приемщик, поставив меня перед окошком конторки, стал заполнять тошнотворные очередные ведомости, задавать вопросы по требующим замены узлам.

В это мгновение, стремительный и резкий, набежал человек. Он навел на меня палец, которому не хватало только мушки на ногте и отверстия дула, и звонко и содрогающе крикнул:

— Кто такой?!

— Моралевич. — назвался я. — Паспорт VII-МЮ N5 586731, выдан 10 ноября 1976 года пятнадцатым о. м. гор. Москвы.

— Клиент, — сказал резкий (это был, конечно, сам директор станции Птитченко, борющийся за новый тип передового рабочего), — почему тут стоите, клиент?

— Меня поставили сюда, чтобы я отвечал на вопросы.

— Тут не стоять, — распорядился Птитченко. — Когда вам задают вопрос — вы отвечайте, а когда приемщик начинает писать — отходите к ящику с песком для окурков. Когда приемщик задает следующий вопрос — вы снова подходите, отвечайте и отходите. Все!

И ринулся дальше гранить новый тип передового рабочего.

— Зачем он унизил и вас, и меня? — спросил я приемщика.

— Он растущий товарищ. Кует авторитет.

Ну, подумал я, раз авторитет, тогда дело другое. А насчет унижения— так разве не написано в художественной литературе у Валентина Катаева: «Унизься, дурак, унизься, ну, что тебе стоит унизиться?» В самом деле, ничего не стоит.

— Вот и порядок, — подвел черту в документах приемщик. — У вас что с собою, ящики или мешки? Не понимаете? Во что, я спрашиваю, будете дефицит со своей машины снимать. У НАС МАШИНА СТОИТ В РЕМОНТЕ. А ЧАСТИ ПОВЫШЕННОГО СПРОСА ВЛАДЕЛЕЦ ДОЛЖЕН УВЕЗТИ ДОМОЙ, ЧТОБЫ НАШ ПЕРСОНАЛ НЕ РАЗВОРОВАЛ.

Тогда по телефону я вызвал верного друга Кудряшова. Мы сняли с «Нивы» и перенесли в его «Жигули»: прикуриватель, все пепельницы, заголовники, щетки стеклоочистителя, щетки с фар, крышку бензобака, зеркала наружные и внутренние, бачки омывателя стекол с моторами, домкрат, насос, заводную ручку, инструмент, переносную лампу. И язвительный Кудряшов сказал:

— Хорошо бы, конечно, унести домой для безопасности всю машину, но она как раз прибыла в ремонт.

Да, баста, сделано было дело. И мы, раздавленные идиотизмом и тяготами одного из истекших почти ста дней, поднялись на второй этаж — выпить в буфете кефира. И ах — притупление наблюдательности! Нам бы бежать из полупустого буфета, увидев, сколь остолбенело сидят за столами люди в рабочих комбинезонах, а мы вошли, мы — чудовищно! — осмелились купить две бутылки кефира и два марципана. Тут взорвался один стул. Сапсаном со скалы с него слетел… кто? Да, директор станции Птитченко. Отец солдатам, он сидел здесь и надзирал за культурой поглощения пищи рабочими. Один глаз товарища Птитченко жег нас, другой — сверлил.

— Я потом, — зловеще сказал он буфетчице, — отдельно разберусь с вами, почему вы в неустановленное время продали посторонним еду. А вы, — повернулся он к нам, — вы не видели в коридоре табло с поминутной регламентацией работы буфета? Вы не вникли, что в эти минуты кормятся только рабочие?

Да. конечно, разумно было бы поступить опять по цитате из Валентина Катаева. Но сталь и капрон нервов давно уже стали паклей, и, затрясшись, я проорал:

— Птитченко! Я смертельно устал от задергивающих табло, жуликоватости, неотесанности и самодурства. Я кефира хочу и плевать хочу!

По дороге домой я спросил сердечного друга Кудряшова:

— Как ты думаешь, в какой форме выразится гнев Птитченко на меня? Велит он сжечь мою машину или сгноить?

— Я бы распорядился сгноить, — ответил рачительный Кудряшов. — При сгнаивании получается больше продуктов вторичной полезности.

* * *

Машину я получил через полтора месяца. Сделали ее хорошо. За воротами станции я одевал машину в дефициты, спасенные от раскрадывания методом вывоза.

— Вот вы и отмучились. — сказал вышедший помахать мне рукой инженер-приемщик.

— Наполовину, — сказал я. пытаясь поставить на место бачок омывателя, но вместо кронштейна находя пустоту.

— Что такое? — встревожился мой приемщик. — Вы разве не увозили домой кронштейны?

— А разве и их надо было?

— Всенепременно! Судите сами: будь кронштейны обычными плоскими пластинами — тогда бы они не дефицит. А они — сложной конфигурации, буквой «Г».

* * *

— Сколько лет, сколько зим! — приветствовал меня инженер районного Госстраха Евлампиев. — Наверное, за страховым возмещением? Мол, прошло полгода, пора бы получить страховую сумму плюс за колесико? Так? И почти готово все, вы почти что в преддверии получения, вскорости сердечно поздравлю вас. Но хотелось бы еще один документ из ГАИ. Где было бы красноречиво написано: Моралевич не виноват, виноват Авдотьин.

— Да зачем вам такой документ? Вы все равно обязаны мне платить, прав я или виноват.

— Вон какой вы стали подкованный! Другие только после года беготни так подковываются, а вы за полгода. Но желательно все же документик из ГАИ.

Осточертев людям в ГАИ, я привез документик.

И теперь сошло на меня смирение. Я не получу ничего за колесико.

Да и в нем ли дело?