написанные вручную номерки всем, кто хочет попасть в подвал. У входа на лестницу, ведущую вниз, стоит мужчина в клетчатой рубашке и широких брюках. Людей запускают десятками, по номерам, и всех прочих он внутрь не пропускает. Прежде чем позволить пройти следующим десяти, он ходит вниз справиться у сотрудников кухни.

На твоем зеленом талончике, уже размякшем от дождя, написано число 126. В последний раз запускали от 96 до 105. Ты размышляешь. Сложно сказать, в такой-то толчее, среди тычков, проклятий и шуток. Один сердитый чернокожий пробрался вперед вне очереди. Как только выкрикивают новую группу, он начинает размахивать своим номерком: надеется проскользнуть мимо сторожа, хотя у него-то на бумажке стоит цифра 182.

— Чево там выкликают? — спрашивает он. — Я хворый. Пусти, я чево-та падаю. Проклятый дощь.

Когда владелец номера 109 не появляется, сторож пропускает сто восемьдесят второго: и доброе дело сделал, и от лишней головной боли избавился.

Ты плетешься со следующими двумя группами. Интересно, много ли среди них роботов, механических людей, которых — как и тебя в прошлом, может быть, — захватными лучами тянет к благотворительной столовой. У сторожа нет ни наручных часов, ни брелка. Может, он управляет ими при помощи обручального кольца?..

— Боже милостивый! — восклицает он, завидев тебя. — Это ты? Правда?!

Сторожа зовут Дирк Хили. Он говорит, вы вместе учились в Хейпвилле. Помнишь Памелу ван Рин? А Синтию, как-ее-там? Вы спускаетесь в подвал и берете себе по сэндвичу с белым хлебом и по пластиковой чашке овощного супа. Дирк просит кого-то из волонтеров заменить его и садится рядом за один из шатких складных столиков, за которыми так самозабвенно поглощают пищу подобные тебе бродяги. Дирк — ты вообще его не помнишь, ну совершенно! — не спрашивает, как ты докатился до такого, не обвиняет, не читает проповедей.

— То есть таблетки ты уже не принимаешь?

Шерсть на твоем загривке встает дыбом.

— Не кипятись, — говорит он. — Я навещал тебя в «Тихой гавани». Надо бы тебе снова попить этих таблеток.

Ты ешь, яростно вгрызаясь в сэндвичи, пьешь суп быстрыми глотками. Косишься одним глазом на Дирка сквозь пар точно так же, как много лет назад Скай косила на тебя единственным глазом из своего гнезда в зернохранилище.

— Я могу помочь тебе с работой, — доверительно говорит Дирк. — Ты когда-нибудь слышал о Рокдейлской биокомпании?

Как-то летом мама, руководствуясь одной ей понятными причинами, отсылает тебя проведать отца и его экс-парикмахершу (ее зовут Кэрол Грейс). Они живут в каком-то городке во Флориде, где проедают доходы от ее бизнеса да время от времени выигрывают на собачьих бегах.

Кэрол Грейс делает ставки на собачьих бегах, но дома она — настоящая кошатница. У нее целых семь кошек: самцы апельсинового цвета и пятнистый, три трехцветных самки, рыжая ангорская неопределенного пола и мэнская смешанной породы с хвостом в десять или двенадцать сантиметров, будто мясник ножом отрезал.

— Будь Пенек чистокровным мэнским, у него хвоста не было бы и в помине, — говорит Кэрол Грейс. — Должно быть, бродячий кот постарался.

Поглаживая Пенька, она счастливо хихикает. Они с твоей матерью чем-то похожи. И в обеих есть какая-то дерзость, хотя Кэрол Грейс, пожалуй, погрубее. А твой лысеющий отец, которого она в честь Уэббера звала Питом, пылинки с нее сдувает, совершенно того не стесняясь.

Через несколько дней после приезда вы с Кэрол Грейс видите, что одна из ее кошечек, Хэди Ламарр, лежит в неестественной позе под пеканом, что создавал тень перед южным фасадом их двухэтажного дома. Кэрол Грейс опускается на колени рядом с тобой.

— Упала, наверно, — говорит она. — Многие думают, что кошки слишком ловкие, но они тоже могут поскользнуться. Наверно, Хэди, милашка моя, совсем забыла об этом. И вот что случилось.

Ты благодарен Кэрол Грейс за то, что сегодня она берет на себя похороны и молитвы. Молясь, она меланхолично замечает, что каждый может упасть. Каждый.

— Хватит с меня этого фуфла, — говорит Пенфилд. — Скажи лучше, чем ты занимался в Рокдейле. На кого работал и зачем.

— Делал что мог, — бормочу я, — работал, чтобы голова моя стала крепкой и жесткой, словно тиски.

— А вот сейчас ты просто жонглируешь котами, Адольф, — говорит Пенфилд.

Вы с Ким Югэн в мастерской наедине: остальные дети из Синей Группы (в Доме Диких Детей их две, Синяя и Золотая) ушли на экскурсию. Ты размазываешь акриловую краску по аляповатому рисунку: кошка вниз головой шагает по потолку. Внизу женщина и мальчик-подросток показывают на нее пальцами, лица их полны ненависти.

— Они злятся на кошку или друг на друга? — спрашивает Ким.

Ты смотришь на нее. Что за глупый вопрос!

Ким обходит тебя и встает за плечом. Будь у нее побольше честности, она сказала бы тебе прямо: никакой ты не художник. Может, рисунок приоткрывает какие-то твои глубины, но одновременно с этим он явно говорит: таланта к живописи или рисунку в тебе ни на грош.

— Ты слышал о британском художнике по имени Луис Уэйн? — спрашивает Ким. — Он жил с тремя незамужними сестрами и оравой кошек. Шизофрения не проявлялась до шестидесяти. Это поздно.

— Везунчик, — говоришь ты. — Ему не пришлось долго быть шизиком.

— А теперь послушай. Уэйн рисовал только кошек. Наверное, они ему правда очень нравились. Поначалу это были прилизанные реалистичные кошечки для календарей и открыток. Шлак на продажу. Но потом, когда ему начало казаться, что завистливые конкуренты облучают его рентгеном или что-то в этом духе, кошки его стали ужасно чудными, злыми, угрожающими.

— Чуднее, чем мои? — Ты тычешь кисточкой в рисунок.

— О, да у тебя просто котик-душечка. — И она продолжила: — За те пятнадцать лет, что он провел в больнице, Уэйн нарисовал целую кучу лупоглазых котов с колючей шерстью на фоне ярких неоновых аур и электрических полей. Великолепная геометрия. Сейчас бы подумали, что это компьютерная графика. В любом случае, эти безумства выглядели куда лучше — яростней, внушительней, — чем чушь, которую он делал в здравом уме.

— То есть я останусь неудачником, если не слечу с катушек еще сильнее?

— Нет. Я пытаюсь сказать тебе вот что: треугольники, звезды, радуги, повторяющиеся узоры, которые Уэйн помещал на свои картины, — это отчаянная попытка… ну, скажем, упорядочить хаос, что царил внутри него. И это бесконечно трогательно. Уэйн единственным известным ему способом пытался бороться, пытался повернуть вспять процесс распада его взрослой личности. Ты понимаешь?

Но ты не понимаешь. Не совсем.

Ким стучит по твоей акриловой кошке бордовым ногтем:

— Ты не станешь новым Пикассо, но тебе и не грозит такая