И снова я вспомнил, как в первую зиму, которую мы прожили вместе, я удивлялся тому количеству свитеров, которые ей приходилось натягивать на себя, чтобы не мерзнуть. Она носила их даже дома, в нашей первой съемной квартире, которая, по правде сказать, действительно была холодновата. Центральное отопление еле грело, и Мэгги приплясывала с ноги на ногу, словно инструктор по аэробике, пока я без толку нажимал кнопки в бойлерном шкафу. Мне, впрочем, было совсем не холодно – я уже тогда знал, что Мэгги несет с собой уют и тепло куда бы она ни пошла, хотя она и выглядела как недокормленная девочка-подросток.

– Только не будьте жестоки, Фрэнк, – снова посоветовала Дейзи. – Не выпаливайте все сразу, чтобы не напугать и не расстроить миссис Мэгги. Действуйте постепенно, начните с хороших новостей, с каких-нибудь забавных эпизодов. Пусть ваша жена почувствует, что ее по-прежнему любят. Будет очень хорошо, если вы напомните ей о тех случаях в вашей жизни, когда вам удавалось ей это показать.

Должно быть, мое лицо не выражало ничего, кроме чистой и беспримесной паники, поскольку Дейзи опустила ладонь мне на плечо и слегка сжала, отчего складки и морщинки на моей измятой рубашке расправились.

– Не волнуйтесь, сэр. Просто поговорите с ней, не теряйте времени, хорошо?..

Но в тот первый день я не задержался в больнице надолго. Как только Дейзи вышла, я почувствовал, как, вопреки моим благим намерениям, ко мне возвращается моя молчаливая сдержанность. Пробиться сквозь нее было по силам только Мэгги, которую не смущали ни мои сделанные из лучших побуждений, но всегда не к месту и не ко времени замечания, ни моя болезненная застенчивость, которая не давала мне запросто сойтись с незнакомым человеком. Наверное, за все годы, что мы провели вместе, Мэгги никогда не казалась мне настолько чужой, как сейчас, – тонущее в хаосе эластичных трубок и разноцветных проводов сморщенное, худое лицо, на которое то и дело ложатся отблески сигнальных лампочек на странных приборах, издающих негромкие попискивания по мере того как они производят замеры пульса, давления и прочего.

Мне так много нужно ей сказать, что я даже не знаю, с чего начать. Мне ясно одно: нельзя начинать с причин, которые заставили меня замолчать. Да и Дейзи советовала мне попробовать что-нибудь забавное и легкое – что-нибудь такое, что способно вернуть Мэгги из тех мрачных глубин, в которые она неумолимо погружалась все глубже. «Поговорите с ней о чем-нибудь приятном», – говорила сестра. Проблема, однако, заключалась в том, что я никогда не умел, что называется, «трепать языком». Даже в молодости красноречие не было моей сильной стороной. «Сдержан, немногословен, замкнут» – так было написано в моей школьной характеристике, которую я отправил в университет вместе с заявлением о приеме. Моя мать всегда считала меня тихоней – так во всяком случае она описывала мой характер своим подругам, родственникам и даже разъездной мозольной операторше, которая являлась к нам со своим набором пемз и терок каждую четвертую субботу месяца. Да, подумалось мне, сейчас от меня примерно столько же пользы, сколько от зонтика во время урагана. Как я вообще смогу сделать то, что от меня требуется?

Выйдя на улицу, я сел в небольшой автобус, который останавливался почти у самых дверей больницы. Он перевозил не людей – страдания… Его пассажиры старались не смотреть друг на друга, не встречаться взглядами, потому что это могло стать последней каплей… или, лучше сказать, последней соломинкой, способной сломать спину и тем, кто страдает, и тем, кто вынужден наблюдать за всеми не слишком приятными и даже постыдными подробностями этих страданий. И как насчет тех, кто причинил своим близким эти страдания? Сомневаюсь, что в этом автобусе их – меня! – встретили бы с распростертыми объятиями, поэтому я занял место у окна, а на свободное сиденье рядом положил свою сумку.

На одном из светофоров я видел, как парочка, собиравшаяся переходить улицу, едва не пропустила зажегшегося зеленого человечка. Эти двое стояли, обняв друг друга за талию, и смотрели друг на друга так пристально, что вообще ничего не замечали. Позади них какая-то семья, состоявшая из родителей, двоих детей и игривого молодого лабрадора разгружала потрепанный «универсал». Несколько студентов ехали по дороге на велосипедах по трое в ряд, не обращая внимания на тащившийся за ними хвост сердито сигналящих автомобилей. Я смотрел на всех этих людей и думал о том, что еще никогда я не был так одинок. Быть может, брак – наш брак – с самого начала служил для нас с Мэгги средством справиться с одиночеством?

День выдался на редкость жаркий, но в палате у Мэгги, где работал кондиционер, я совершенно этого не чувствовал. Но когда, сойдя с автобуса, я преодолел невеликое расстояние от остановки до нашего дома, мне уже казалось, будто на меня направлено не меньше сотни включенных на полную мощность промышленных фенов. Во рту у меня пересохло до такой степени, что я невольно спрашивал себя, смогу ли я когда-нибудь снова чувствовать себя нормально. Достав ключ, я вставил его в замок после двух или трех неудачных попыток, потому что руки у меня тряслись. Наконец дверь поддалась и свет низкого августовского солнца проник в прихожую. В его золотых лучах плясали и кружились сверкающие пылинки, которые сквозняком постепенно сносило к месту преступления. Чьего преступления, спросил я себя, направляясь к ведущей наверх лестнице. Ее или моего?..

Заставить себя выйти на кухню я не мог. Пока не мог. Не зажигая света, я поднялся по лестнице и двинулся прямиком к спальне. К нашей спальне. Я всегда говорил о ней так, во множественном числе, и не собирался отказываться от этой привычки сейчас. Чего бы я только ни дал, чтобы Мэгги вернулась, чтобы она снова оказалась здесь, чтобы снова лежала на своей половине нашей общей кровати, застеленной белоснежным крахмальным бельем. Впрочем, почему именно на своей? Насколько я помнил, Мэгги могла лежать на любой стороне, а также посередине кровати и даже по диагонали. Раньше мне никогда не приходило в голову, что такая маленькая женщина может занимать столько места. По ночам во сне, она вертелась и извивалась как угорь, пока я не оказывался висящим над пустотой на краю матраса, прикрытый лишь жалким уголком нашего двуспального одеяла. Никогда бы не подумал, что настанет время, когда мне будет этого не хватать.

В задумчивости я провел кончиками пальцев по стопке книг, скопившихся на столике возле кровати. Здесь было несколько романов из благотворительного магазина, изящно изданная «Жена», по которой недавно был снят фильм (я купил ее Мэгги на Рождество несколько лет назад), и еще одна книга в пластиковой библиотечной обложке, срок возврата которой давно истек. Три года назад, когда Мэгги вышла на пенсию, она решила, что будет работать добровольной помощницей в библиотеке Саммертауна, которую как раз собирались закрыть. «В знак солидарности!» – заявила она, когда сообщила мне о своих планах. Я тогда не понял, в знак солидарности с кем – с книгами или с перегруженными работой профессиональными библиотекарями, у которых хватало забот и без нависшей над ними угрозы прекращения государственного финансирования? На новом месте Мэгги очень нравилось – нравились люди, нравилась царившая там тишина (словно в святилище, говорила она). Через год я тоже ушел на пенсию, но она продолжала работать, и только когда случилось то, что случилось, Мэгги ушла из библиотеки. Наверное, это очень трудно – помогать другим и быть не в силах помочь самому себе.