Катя, наша домработница, потом мне говорила: «Ань, я сколько лет живу, все помню вот эту картину. Ты не представляешь, как отец переживал, что он тебя ударил прыгалками. Он буквально себе руки кусал». Катя рассказывала, что, когда я с гордо поднятой головой отправилась гулять на улицу, папа метался по комнате. Правда, к приходу Охлопкова он, разумеется, взял себя в руки, но все же ему плохо удавалось скрыть волнение — где я теперь? что со мной? не решила ли я навсегда уйти из этого жестокого дома?…

Это и был тот единственный раз, когда мне попало.

А еще я очень любила, чтобы у всех была чистая обувь. И вот картина — приходит к нам в гости Алексей Денисович Дикий. Я внимательно смотрю на его ботинки и сразу предлагаю свои услуги: «Дядя Леша, вам не нужно почистить обувь?» Смех, да и только. Мне вообще нравились сапожники. У нас во дворе стояла сапожная будка, и там сапожник так ловко чистил ботинки! И вот, налюбовавшись на его искусство, я начинала чистить обувь всем, кто бы ни приходил к нам в дом. Но как! Это было потрясающе. Даже Мишка не мог взгляд оторвать, глядя, как я лихо тружусь над ботинками наших гостей. Но и Мишка в этом плане тоже всегда у меня был в порядке, щеголял в начищенных до блеска ботинках. И это продолжалось много лет — моя тяга к чистке обуви, «сапожное увлечение».

У братца же иное было увлечение. До дома маминой сестры, тети Оли, надо было идти через железнодорожные пути. А Мишка обожал паровозы. Когда за нами приезжал дедушка, Мишка буквально повисал на нем: «Дедушка-дедушка, а мы пойдем мимо паровозов?» Дедушка: «Ну, конечно, милок, пойдем…»

И вот Мишка останавливался и как зачарованный смотрел на эти колеса, всякие колодки, их связующие звенья… Ему нравились именно паровозы, а не сами составы, не вагоны. А уж если какой-нибудь паровоз двигался, тут восторгу не было предела… В итоге мы, вместо того чтобы за полчаса добраться до дома нашей тети Оли, шли часа два.

На улице Вахтангова, где мы жили, по ночам были слышны паровозные гудки с Киевского вокзала, и Мишка очень полюбил их слушать. Сидел и слушал, будто полонез Огинского, с таким наслаждением…

Но папа больше хотел, чтобы мы развивались творчески в гуманитарных областях. А Мишка с дошкольного возраста здорово рисовал. (Кстати, и папа у нас рисовал — это по его линии передалось, видимо, Мишке.) И папа организовал сыну уроки живописи у профессора Мешкова, Василия Никитича. Тогда Мишка научился уже рисовать просто великолепно. Он создал множество картин, иной раз это было нечто действительно уникальное. К сожалению, мне он никогда ничего из своих работ не дарил. Наверно, потому, что я — своя, «ну ты-то и так, мол, любую возьмешь, если захочешь».

В детстве мы с братом-художником часто хаживали «на пленэр», он писал всякие поля, леса, рощи, церквушку где-то старенькую находил… Все это осталось на его полотнах. Дома же он рисовал натюрморты. Часть его работ и по сей день висит на даче, а часть он подарил Роксаниному брату Юре.

Удивительно — так получилось, что по Мишиным пейзажам можно сегодня воссоздать историю нашей улицы. Вот напротив нашего дома стояла чья-то усадьба. Она запечатлена на его холстах. Там, где сейчас стоят махины Нового Арбата, везде были деревянные особнячки. И все это на картинах живописца Михаила Державина сохранено.

Жаль, что он много картин раздарил, и уже не вспомнить — что кому, часть картин была уничтожена заливом их квартиры соседями сверху, но часть все-таки успели вывезти на дачу. У моей двоюродной сестры есть какие-то его этюды, а у меня же ничего не сохранилось. Надо будет что-нибудь у него все-таки выпросить на память. Он ведь до сих пор рисует, делает какие-то наброски, всякие этюды. Когда просто сидит за столом, может что-то машинально рисовать, чертить».

Вспоминает Анна Михайловна Державина, сестра автора:

«Мишка только со мной дрался, а Танечку он всячески оберегал. Она ведь была еще маленькая, а то, что и я тоже девочка и со мной драться не следует, ему даже не приходило в голову.