нас редко, всё больше хвалила, и мы росли старательными, ласковыми и веселыми детьми. Мы с сестрой и мамой многое делали вместе: месили тесто, учились орудовать коромыслом и ухватом в печи, пели песни в три голоса. Вечером, уже в сумерках, папа с Васей возвращались домой из церкви или с поля и мы, усталые и голодные, всей семьей собирались за столом. Мама зажигала лучину на высокой треноге, папа читал вслух из старенького Евангелия, а мы то шептались, то толкались, то хихикали, пока мама на нас не шикнет и не посмотрит строго. Тогда ненадолго затихали, но потом начинали толкаться опять. Вскоре на столе появлялась еда в пышущем жаром большом круглом чугуне и завернутый в полотняную ткань испеченный утром ароматный хлеб, а к нему еще не успевшее остыть молоко вечернего надоя в двух высоких глиняных крынках.

Мы с Василько́м съедали ужин быстрее всех и сидели, перешептываясь, в ожидании, когда разрешат выйти из-за стола. Родители ели не спеша, видимо, только за столом почувствовав в полной мере усталость, накопившуюся за день. Мария, самая маленькая, ела медленнее всех, ей и стол был высок, и ложка велика, а мы с братом громким шепотом подгоняли ее, чтобы вместе бежать во двор. Ну вот наконец папа положил ложку на стол – это для нас был сигнал, что ужин закончился. Мы ныряем со своей лавки вниз под стол, помогаем неповоротливой Марийке и просто мчимся к двери. Нас догоняет окрик мамы:

– Куда?! А спасибо сказать, а лоб перекрестить на икону?!

Но нас уже и след простыл.

Болотная Нюша

У соседских ворот вечером обычно собирались все дети нашей части деревни. С детьми другой половины мы не дружили, даже иногда враждовали. Среди нас были и такие, как мы, и постарше, и такие малыши, как Марийка, увязавшиеся за старшими братьями и сестрами. Мы обычно всей компанией шли на пустырь рядом, за околицей деревни, жгли костер, пекли картошку и рассказывали жуткие истории, в которые и сами верили. В будние дни после захода солнца уже не было сил ни у кого из детей играть в шумные игры, это больше были забавы для праздничных и воскресных дней, когда все приходили или приезжали домой после церковной службы в соседней деревне. Родители в обычные вечера располагались во дворе у дома или у колодца на лавочке и отдыхали, если погода позволяла. Они сидели молча, глядя на отблески нашего костра вдалеке и иногда узнавая смех или голоса своих отпрысков.

– Федька, расскажи, как у тебя голова поседела, – попросил вдруг кто-то из ребят, сидевших с нами вокруг костра.

И все остальные стали тоже просить:

– Расскажи! Расскажи!

У того паренька, к которому они обращались, и правда одна прядь волос на голове была белая-белая. Ему было лет пятнадцать, он сидел в телогрейке не по росту с завернутыми рукавами, протянув к огню ноги в больших, изношенных до дыр сапогах, видимо отцовских. Федька улыбнулся, показав неровные зубы, подсел еще ближе к огню, переворачивая веткой картошку с одного бока на другой – мы все ее пекли на углях костра, – и сказал:

– Хорошо, расскажу. А бояться не будете? История ведь страшная.

– Не будем, не будем! – загалдели дети и, глядя на него с интересом, тоже придвинулись к костру поближе.

– Ну, может, только чуть-чуть, – тихо сказала Марийка, но старший брат тут же дал ей подзатыльник.

– Молчи, сопля, раз мы тебя с собой взяли, а то сейчас быстро домой пойдешь! – пробурчал он сердито.

– Да ладно тебе, – миролюбиво сказал Федька. – Она же маленькая, ей бояться можно.

Все негромко засмеялись.

– Посмейтесь пока, – продолжил он, – а то как историю расскажу, кровь в жилах стыть будет, а может, кто-нибудь тоже поседеет.

Голос его стал вдруг низким и немного хриплым. Смех у костра сразу стих, и Федька начал рассказывать:

– Люди сказывают, что давным-давно в нашей деревне, на краю у леса, стоял дом и жил в нем дед Афанасьич. У него не было одной ноги до колена – вроде на войне потерял, – а вместо нее специальная деревяшка, прикрепляемая ремешками. И когда он шел по деревне, деревянная нога скрипела. Все узнавали его по этому скрипу и говорили друг другу: «Слышишь, Афанасьич идет?» Он был как все в деревне: немного плотничал, ходил за скотиной, работал на поле. Жена у него померла, рожая второго ребенка, и того тоже спасти не удалось. Осталась у него старшая дочка, которую он без памяти любил и оберегал. Звали ее Нюша…

Федька откашлялся и продолжил:

– Когда всё случилось, было Нюше лет десять. Отец на поле, а она пасла козу на полянке недалеко от леса, но загляделась то ли на цветочки, то ли на букашек и не заметила, как рогатая убежала куда-то. Когда девочка поняла, что козы нет, то стала ее звать и искать повсюду. Козочка была молодая и серого цвета, отсюда и кличка – Дымка. Нюша сначала звала ее: «Дымка! Дымка!» – и прислушивалась, вдруг отзовется.

А лес у нас за деревней сами знаете какой – дремучий и везде болота с кочками, по которым можно прыгать и не проваливаться. Ну а если промахнешься, выбраться будет трудно. Нюша услышала жалобное блеяние козы из глубины леса со стороны болота и побежала на выручку. Она ловко прыгала с кочки на кочку, держась за ветки, но все же промахнулась и упала прямо в самую топь. Как она ни кричала, как ни барахталась, густая чавкающая жижа затягивала ее всё глубже и глубже, и никто ее не услышал и на помощь не пришел… Смотрите, картошка сгорит! – вдруг истошно закричал Федька дурашливым голосом.

Все вздрогнули, а девочки запищали от страха.

Федька загоготал, довольный, что удалось всех напугать, и добавил уже обычным голосом:

– Правда картошка сгорит, пока вы рты раскрыли и уши развесили. Давайте перекусим малёк, а рассказ может и подождать. У кого-нибудь есть щепотка соли?

Все стали протягивать ему руки с солью, бережно завернутой в обрывки газетной бумаги, и каждому хотелось, чтоб именно в его соль макнул Федька свою картофелину. Ему же, судя по всему, нравилось быть в центре внимания, и он хотел продлить этот момент, хотел, чтоб его еще и еще попросили рассказать. Все, будто очнувшись ото сна, принялись деловито выкатывать к себе поближе уже спекшуюся и дымившуюся картошку с подгоревшим бочком, подхватывать ее, горячую, в руки и, подкидывая вверх, перебрасывать с ладони на ладонь, дуя, чтобы скорее остывала. А