Она подняла на меня глаза.

— А зачем говорить мужчине, что он — первый? Разве объявляют двенадцатому, что он — двенадцатый? Или последнему, что он — последний?

Я не нашелся с ответом.

Может, вываливая на меня все свои воспоминания, она надеялась, что я ее прощу, прощу за то, что у нас с ней так ничего и не получилось? А все потому, что она начала меняться, когда стала ходить в гости к этой мадам М.

Анни резко встала, как будто мое соседство вдруг смутило ее. Она предложила мне выпить цикория, извинившись за скудное угощение: при этом лимите на продукты у нее не осталось ни настоящего кофе, ни сахара. Она нервно открывала и закрывала один шкафчик за другим, словно не сознавала, что делает. Квартирка у нее была совсем крохотная. Я смотрел на ее босые ноги, шлепавшие по этим нескольким квадратным метрам. Кухня, в которой только и были что раковина да плитка, и кровать рядом, в спальне. Я ее и не заметил бы, если бы Анни на минуту не вышла туда. Целых три года я не видел ее, три года ничего о ней не знал. Мне даже в голову не приходило, что она может, как и я, жить в Париже. Я смотрел на ее ногти, покрытые облупленным красным лаком; в деревне она их не красила. Наша встреча казалась слишком прекрасной, чтобы быть реальностью. На улице уже стемнело. Внезапно я понял, что безумно хочу ее. Она протянула мне чашку с горячим цикорием.

— А ты помнишь супругов М.?

Как могла Анни задать мне этот вопрос?!»

* * *

На следующее утро я позвонила на почту.

Штемпель на конверте свидетельствовал о том, что все три письма были отосланы из XV округа. Может быть, по этому штемпелю, по какому-нибудь неведомому мне почтовому шифру можно определить, в какой именно ящик их опускали? Тогда я могла бы наклеить там объявление с просьбой к Луи связаться со мной.

Но ответ был однозначным: определить это невозможно, нет такого способа. А обклеивать записками все ящики XV округа я не собиралась, не хватало мне еще всяких психов, которые станут без толку мне названивать.

Однако эти письма явно имели для кого-то большое значение, и где-то в Париже их наверняка ждала другая Камилла Вернер. Вот ее-то мне и следовало искать. Обрадованная тем, что нашлось решение проблемы, я открыла сезон охоты на своих однофамилиц, но какая же чертова прорва Вернеров оказалась в Париже! Просто хрен знает что! Вообще-то пора бы мне отучиться без конца ругаться, Пьер прав: «Женщине это не идет, с такими манерами тебе не вернуть твоего Никола». Заткнись, Пьер! Не смей говорить мне о нем! Я же не лезу в твои отношения с девицами, с которыми ты спишь.

Я обзвонила всех Вернеров, найденных в телефонном справочнике, чтобы спросить: 1) нет ли в их семье женщины по имени Камилла и 2) не знают ли они, случайно, некую Анни. От некоторых я услышала вежливое и сдержанное «нет». Но были и иные реакции, довольно неожиданные. Одна женщина сразу бросила трубку, испугавшись незнакомого голоса. Другая не знала никакой Анни, зато знала Анну: «Вы уверены, что вам нужна не Анна?» Третья просто не успела ответить — подскочивший муж разорался, запретив ей говорить: наверняка это воры, они всегда звонят в период отпусков, чтобы узнать, есть ли кто-нибудь в доме.

Словом, никакой Камиллой Вернер даже не пахло.

Что ж, ничего не поделаешь, Луи будет и дальше писать впустую.

В следующий вторник меня поджидал новый конверт, такой же толстый, но теперь уже лежавший в ящике в печальном одиночестве. Все та же веленевая шелковистая бумага, тот же почерк и та же странная буква «п» — похожая на заглавную, но маленькая, она легко умещалась среди строчных. А еще этот легкий запах дымка, аромат, смутно напоминавший мне что-то или кого-то, — я никак не могла вспомнить, откуда он мне знаком.

* * *

«Супруги М. были молодой, очень состоятельной парой. Их родители идеально выполнили миссию заботливых предков, скончавшись очень рано и необыкновенно богатыми. Завещания с обеих сторон изобиловали всяческой недвижимостью, но их дети избрали местом жительства усадьбу „Лескалье“[2]— к великому нашему несчастью.

„Лескалье“… Так называлась красивая вилла, возвышавшаяся посреди нашей деревни, напоминая лебедя в стае воробьев. Дом с привидениями — для местных ребятишек, романтический замок — для молодежи и предмет злобных семейных пересудов — для тех, кто достиг возраста, когда душу тешат только чужие беды. Усадьба „Лескалье“ принадлежала скорее коллективному бессознательному, нежели конкретному владельцу. Внезапное появление на вилле супругов М. шокировало деревню, его сочли чуть ли не кощунственным. Именно так к нему и отнеслись — все, кроме Анни, которая обрадовалась возможности написать новые картины. Она уже много раз изображала этот дом со всех ракурсов, насколько ей позволяла подобраться к нему высокая каменная ограда; в нескольких местах кладка уже осыпалась, но стена, как дряхлый сторожевой пес, все еще не пропускала в сад непрошеных гостей.

Однажды сентябрьским утром двое слуг, мужчина и женщина, прибыли на виллу с огромным количеством багажа и мебели. Среди этой клади было множество роскошных, явно излишних вещей, — значит, хозяева решили обосноваться здесь надолго. Ковры, картины, люстры и прочее добро переполняли ящики и сундуки.

— Они отчистили дом сверху донизу, навели порядок во дворе; иди посмотри, как я нарисовала.

Я пошел к вязу, где Анни обычно располагалась со своим мольбертом. Она любила показывать мне свои работы: ее интересовало мое мнение. Эта ей, в общем, удалась. Она отлично передала все признаки суматохи на вилле: распахнутые ставни, из окон вылетают облака пыли, запущенные заросли вокруг дома начинают приобретать вид парка. Анни была довольна, только вот слуга у нее вышел неважно.

— Он у меня не получился, на картине не видно, что он хромает. Мне и так не удается передавать движения, а уж движения калеки и подавно.

Я обратил ее внимание на то, что здесь, видимо, будет жить целая семья. Она спросила, почему я так думаю. Я указал на холст — там были изображены колыбель и детская коляска. Странное дело: она их написала, сама того не заметив. Неужели человек так остро чует опасность, что бессознательно закрывает на нее глаза?! Анни погрузилась в задумчивое молчание. А я уже представлял себе, как под ее кистью возникает ребенок, прячущийся за материнской юбкой.

Когда я пытаюсь добраться до истоков этой драмы, то всегда прихожу к одному и тому же выводу: если бы не увлечение живописью, с Анни не случилось бы ничего плохого. Я уверен в этом так же твердо, как люди, считающие, что если бы Гитлер не провалился на экзаменах в художественную академию, мир только выиграл бы. Мадам М. очень понравилась молоденькая девушка, писавшая картины, и она пригласила ее зайти в дом — ненадолго, на чашку чая. Не будь этого, они бы так и не встретились, так и не познакомились, ведь их разделяло буквально все, начиная с происхождения. „Мадам М. скучает в одиночестве“, — утверждали одни. „И потом, она еще так молода“, — умилялись другие. Вся деревня пыталась найти объяснение этой противоестественной дружбе между городской дамой из богатой семьи и нашей маленькой Анни. Отвергнув как слишком унизительную версию о том, что „богачи любят бедняков, когда они пригожие“, местные жители остановились на другой, а именно: „богачи любят художников“, — в конечном счете это не противоречило здравому смыслу, и я был с этим вполне согласен.