— А водку здесь возьмем, не тащить же ее из города, — деловито сказала жена.

— Слышь, Маш, а ничего, что и сорока дней еще не прошло, может, рано мы поехали? — раздался сзади неуверенный голос Степана.

— Ничего, ничего, что ж дача простаивать будет? Да и под шашлычок, на природе, оно лучше, чем в душном городе, — уверенно и даже весело сказала жена. — И посмотреть надо, что к чему — почем ее продать можно? Я горбатиться в земле не собираюсь!

За полчаса дошли до дачного поселка. С трудом, по номеру на угловом столбике, разыскали участок Марфы. Вошли, деловито оглянулись, заприметили кучу веток. Жена Степана стала прикидывать, хватит ли их на костер, покачала головой:

— Да, в лес надо сходить за дровами, — сказала она Степану.

— Ну так я пошел, — ответил Степан, привыкший беспрекословно слушаться жену, и направился к краю леса.

Не сразу Мария обратила внимание на старушку, вскапывающую грядку поблизости. По угловым столбикам выходило, что старушка возится на ее участке.

— Ты что, старая, совсем глаза потеряла? Иди копай на своей земле! Совсем народ обнаглел! — возмутилась Мария.

Впрочем, возмутилась делано: «Подумаешь, поставить старуху на место».

— Вы, наверное, Маша, сноха Марфы? — спросила старушка.

— Была Марфы, а теперь сама по себе, — огрызнулась Мария.

— Сейчас, подождите меня немного, — сказала соседка и ушла в домик.

Домик, как и у Марфы, скорее напоминал сарайчик, где разве что можно было переночевать, и то только в теплую и сухую погоду. Из домика соседка вышла, неся в руках конверт, и дала его Марии.

Мария достала из конверта сложенную вчетверо бумагу и сразу поняла, что бумага казенная — официальная бумага. Дрожащими руками развернула она вчетверо свернутый лист и стала читать. Прочитав, Мария уставилась на соседку невидящим взглядом. Лицо у нее то краснело, то бледнело, и наконец приобрело серо-зеленый цвет. Она не могла поверить своим глазам: это была дарственная на дачу на имя соседки!

Мария в сердцах зло разорвала документ в мелкие клочья.

— Это заверенная копия, специально для вас делала, — тихо произнесла соседка.

— Что случилось? — спросил подошедший Степан, неся охапку хвороста.

— Брось все, пойдем, по дороге объясню, — сказала Мария. — Спасибо твоей мамаше — шашлык будем на сковородке жарить.

Степан зашел в комнату матери: здесь еще ничего не передвинули, не перевесили; он стоял посреди комнаты, молча оглядываясь, как будто что-то родное хотел вспомнить и почувствовать. По стенам было развешано много фотографий: вот он маленький на трехколесном велосипеде, в матроске и в бескозырке; вот они с мамой в обнимку и чему-то смеются; а вот он с букетом цветов идет в первый класс. На противоположной стене он уже старше: школа, институт, стройотряд… — вся их жизнь до его женитьбы. А после женитьбы — ни одной фотографии — ничего!

Он задержал взгляд на святом углу комнаты. Степан много раз видел эти иконы, но почему на самом видном месте стояли икона Божией Матери «Неупиваемая чаша», образ святого Вонифатия и лик преподобного Моисея Мурина, не знал. Сердцем чувствовал: что-то объединяет все эти образа, то, что связано именно с ним, и понимал, что мать постоянно думала о нем и молилась. В этих иконах была боль ее души — боль за него. Он решил сейчас же сходить в церковь и выяснить все об иконах. В душе вновь просыпалось родное чувство к матери — то, что было когда-то в детстве. Он стоял в оцепенении, и вдруг голос жены с кухни:

— Ты идешь, наконец-то, жрать? Водка стынет, и шашлык я уже поджарила на сковородке.

Что-то близкое и родное, уже почти коснувшееся его души, вдруг отодвинулось и рассеялось.

«Ладно, успею еще в церковь сходить — завтра схожу», — подумал Степан и крикнул:

— Наливай — иду.

Монах

Часы показывали двенадцатый час ночи, когда Николай Васильевич вышел из полупустого автобуса. На прощание кивнул водителю, тот в ответ махнул рукой. Они хорошо знали друг друга: Николай, возвращаясь с завода, часто ездил этим поздним рейсом. Мороз пощипывал щеки, нос. «Наконец-то настоящая зима!» — думал он.

До дома ему оставалось пройти через сквер и пересечь площадь. Он жил один, его никто не ждал, и спешить ему было некуда. На службе часто задерживался допоздна и, как правило, еще и брал работу домой на выходные дни, поскольку в субботу и воскресенье на завод не пускали. Немолодой, уже далеко за шестьдесят, он обладал добрейшей душой. Сам себя он считал стариком, но многие звали его без отчества — просто Николай. Впереди его ждала пустая тихая двухкомнатная квартира. Он часто вспоминал то время, когда она наполнялась голосами мамы, отца, старшей сестры и его собственным, еще детским, голосом. В такие моменты его охватывала легкая грусть.

Старик медленно шел по ночной аллее, любуясь деревьями, на которых каждая веточка была покрыта снегом. Ночью в свете уличных фонарей эта картина выглядела сказочно. В конце сквера, у самой площади, он остановился, снял шапку и, как всегда, трижды перекрестился, глядя на маленькую церквушку, приютившуюся среди деревьев. Затем взглянул на небо и замер, очарованный открывшейся его взору картиной. На фоне звездного неба искрился падающий снег. Старик продолжал любоваться. Наконец снежинки слились со звездами: мир стал един. «Почему именно зимой и именно в такие ночи уходят все сомнения, исчезают все вопросы и так хорошо верить в Бога, в то, что Он есть, что оберегает тебя и что ты не одинок в этом мире?..» — думал старик.

Что-то послышалось Николаю Васильевичу, и он, обернувшись, заметил одинокого человека, сидящего неподалеку на скамейке. Тот весь сжался от холода, склонил голову и поджал под себя ноги. Николай Васильевич некоторое время наблюдал за незнакомцем. Мужчина нет-нет да и заваливался на бок, но вздрагивал и, не поднимая головы, опять принимал прежнее положение.

— Очнитесь, замерзнете, — сказал Николай Васильевич, подойдя к незнакомцу и тряся его за плечо. — Идите домой.

Человек с трудом поднял голову, взгляд его был направлен куда-то в сторону. Это был молодой мужчина, одетый прилично, но все на нем было сильно поношено: и демисезонная куртка, и брюки, и ботинки, годные разве что для ранней осени, но никак не для зимы. Заиндевелыми губами он ответил:

— Мне некуда идти.

— Вы где живете, где ваш дом? Я могу проводить вас?

— Я в этом городе случайно.

Незнакомец по-прежнему смотрел в сторону. Голос его был очень слабый и выглядел он настолько жалким,