И тогда позиции политиков, ратующих за предоставление рецидивистам равных прав, заметно пошатнулись.

5

Мы с Дашкой сидели на кровати и приходили в себя после бурного траха. Она, в одной расстегнутой кофточке от пижамы, потягивала кофе, я — голый — курил. Это был наш последний трах в уходящем году, и мы оба очень постарались, чтобы сделать его ярким и запоминающимся.

За беспечной болтовней мы не слышали, как вернулся ее мужик. Он не должен был вернуться, потому что ушел на сутки. Он у нее был мент, сидел в дежурной части после того, как получил ранение и больше не мог работать опером.

Этот гад даже не заглянул в спальню, где мы как раз ржали над рассказанным мной анекдотом, а сразу отправился на кухню, за ножом.

Когда он вошел к нам, я как раз дотянулся губами до Дашкиной груди под расстегнутой кофточкой и только-только втянул в рот сосок.

— Привет, ребята! — сказал он, улыбаясь. — С наступающим вас!

А глаза у него не улыбались. И по его глазам я сразу понял, что для нас с Дашкой уже наступил — писец.

Она первой увидела у него в руке нож, взвизгнула, заскребла ногами, отползая к спинке кровати.

Я швырнул в него подушку, метнулся к окну, где стоял еще горячий кофейник — хоть какое-то оружие. Но я был в панике и на чужой территории, а этот хоть и хромал сильно, но был холоден и расчетлив как робот, несмотря на всю свою ярость. Он одним прыжком встретил меня на полпути к окну. Я почувствовал только удар снизу, под сердце, но даже не понял сразу, что он меня зарезал, показалось, что удар был тупым, как от кулака. Наверное, это и был удар кулака, потому что мужик загнал в меня нож по самую рукоять.

Он вытащил клинок, отпустил меня и я, по инерции, сделал еще один рывок к окну, потянулся к кофейнику, не понимая, почему ноги вдруг отяжелели и не хотят сделать ни шагу, а легкие наполнились пустотой, словно меня сдули, как воздушный шарик.

Я повалился вперед, ударился лбом о батарею, потому что руки отказались вытянуться вперед и упереться в преграду, уберегая меня от удара. Краем глаза я видел, как мужик забрался на кровать, схватил за ногу пытающуюся уползти от него Дашку и раз за разом бьет ее ножом в спину. Звуков я уже не слышал, потому что в ушах моих дважды стукнул тяжеленный паровой молот, а потом наступила полная тишина. И темнота — холодная и непроглядная.

Когда я очнулся, его уже не было — он ушел сдаваться своим коллегам.

Я с удивлением рассматривал лужу крови под собой и рану под сердцем. Я врач, а потому ни секунды не сомневался, что рана смертельна.

Дашка лежала на полу, свисая с кровати. В спине ее было не меньше семи дыр. Окровавленный нож валялся тут же, на полу.

Конечно, я сразу понял, что стал рецидивистом. А вот Дарья… Насколько я знаю, она почти никогда не простывала, а если и простывала, то всем таблеткам предпочитала чеснок и лимон. Не знаю: наверное, она никогда не принимала иммунорм.

Я оделся и ушел.

За свою практику, неотъемлемой частью которой были постоянные контакты с гриппозниками, я принял столько дьявольского аэрозоля, что на воскрешение моему организму понадобилось меньше часа, а значит, мозг мой очень неплохо сохранился, не говоря уж о чисто внешних признаках.

Больше всего выламывало в моем новом состоянии полное отсутствие всех органов чувств — я перестал различать цвета, запахи, вкус, температуру, перестал чувствовать боль и ощущать вообще любое прикосновение чего-либо или к чему-то. Ушла необходимость в кислороде и пище. И только жажда — почти постоянная невыносимая потребность в воде — пришла всему этому на смену.

Я стал суперменом, человеком будущего.

Наверняка, лет через пятьдесят, иммунорм восстановят и будут давать его младенцам с первого же дня жизни. А на десятый день их будут убивать. Чтобы они возродились к новой — вечной — жизни, свободными от любой зависимости, существами, которым не нужно ничего, кроме глотка воды. И никаких проблем с перенаселением и банальной нехваткой еды.

Вот только, человечеству нужно будет решить сначала проблему репродукции, на всякий случай. Или избавиться от возможности второй смерти.

6

Работа хороша тем, что кругом полно воды. Можно напиться из любой лужи. Плохо только то, что запаха и вкуса не чувствуешь и можешь наглотаться хлорки.

Меня с Анной, или «Ромео и Джульетту», как он нас называет, прапорщик отправляет на лесопилку. С нами идут еще трое рецидивистов, а сопровождают нас тот молодой хлюпик, которого прапорщик заставлял стрелять в отрубленную голову, и тот усатый матерый контрактник с обветренным лицом, который стрелял вместо хлюпика.

На лесопилке они ставят одного из нас на распил, другого на пресс. Мне и третьему объясняют, что мы должны будем подносить пильщику доски. Анне дают лопату и большой фанерный короб для сбора опилок.

Контрактник ставит юнца наблюдать за нами, а сам садится на диван в конторке бригадира, отделенной от цеха тонкой фанерной стеной.

Я всегда любил запах горячего пиленого дерева, это был один из моих самых любимых ароматов, поэтому сейчас я больше всего жалею о потере обоняния.

Работа идет монотонно. Мы подносим брус, кладем его на раму, идем за следующим. Пильщик раз за разом прогоняет брус по направляющим, разделяя его на доски.

Анна сгребает опилки в короб, относит прессовщику.

Юнец с автоматом стоит у стены, тупо наблюдает за нашими действиями.

Так проходит час или два. Ощущение времени у рецидивистов отсутствует напрочь, никакие биологические часы не тикают. Да и зачем время тому, у кого впереди вечность…

Это случается не так уж редко. Мертвые и, порой, тронутые разложением мышцы мертвяков не способны к быстрому сокращению и расслаблению, поэтому те, кто работает с техникой, часто попадают в неприятные ситуации. Нечувствительность к боли тоже играет с мертвыми злые шутки.

Когда рукав ветровки распильщика попадает в направляющие, у него еще есть время, чтобы отдернуть руку, чтобы остановить станок. Но он слишком поздно обращает внимание на то, что его левая рука вдруг перестает слушаться, и какая-то сила тянет ее вперед. И даже когда замечает, то не сразу понимает, что́ происходит, и несколько секунд тупо смотрит на зажатый в механизме рукав, который затягивает в машину дальше и