— Беспокоишься из-за Кейдана?

— Да, — ответил я. — А ты?

Она покачала головой.

— Дженифер нужна была ему из-за Брабанта. Но сейчас Брабант не отгораживается от Сен-Мари, а Кейдану, как мне кажется, есть о чем подумать помимо Брабанта.

Дженифер поглядывала то на меня, то на Элинор. Я сказал с неприязнью:

— Я ему не доверяю. По морде видно, пакостный человек! Потому вам лучше убраться. На время.

Элинор спросила быстро:

— На какое?

— Пока я вернусь, — сказал я серьезно. — Я вернусь! И со всех спрошу.

Она посмотрела на меня пристально.

— Да уж… некоторых уже сейчас трясет.

Дженифер сказала слабо:

— Да? А я больше почему-то замечаю, как многие злорадствуют.

— Я вернусь, — ответил я мстительно, — и устрою Страшный Суд! И будет плач и скрежет зубовный… Простите меня, но вот там вроде бы отец Дитрих.

— Он самый, — подтвердила Элинор с неприязнью.

— Простите, я вас покину…

Отец Дитрих как заметил меня, развернулся всем телом, я увидел суровые вопрошающие глаза.

— Отец Дитрих, — заговорил я еще издали, — уж простите меня великодушно, однако сами видите, я всеми фибрами и жабрами хотел в тот Храм Истины, однако теперь…

Он вздохнул, мелко перекрестил меня.

— Да, суета сует… Вот так и жизнь проходит в боренье с химерами. Однако, мне кажется, ты меня не совсем верно понял.

— Отец Дитрих?

Он взял меня за локоть, пальцы у него на диво цепкие, огляделся и повел к выходу на балкон. Я кивнул сопровождавшим меня телохранителям, и они сразу закрыли дорогу своими телами.

С балкона открывается дивная картина прекрасного Геннегау, но отец Дитрих повернулся к парапету спиной, на меня взглянули мудрые глаза много прожившего, много повидавшего и много понявшего в этой сложной жизни.

— Сын мой, — произнес он мягко, но с укором, — ты не совсем верно меня понял… или я не сумел объяснить достаточно внятно.

— Отец Дитрих?

Он сказал со вздохом:

— Я рекомендовал тебе побывать в Храме Истины вовсе не от имени церкви. И все еще рекомендую.

Я быстро вернулся в зал, ухватил ближайшее кресло и бегом принес на балкон.

— Отец Дитрих, прошу вас. Позвольте, помогу сесть.

Он с легким кряхтеньем опустился на сиденье, в спине звучно хрустнуло.

— Благодарю, сын мой.

— Отец Дитрих, — напомнил я, — вы рекомендуете посетить Храм Истины… от себя лично? Почему?

— Увы, сын мой, — сказал он невесело, — церковь, в силу того что ее идеалы должны принять сердцем как можно больше людей, подстраивается под их вкусы… нет, требования широких масс.

— И уровень? — подсказал я.

— Да-да, — сказал он, — спасибо. Именно уровень. Люди все-таки в массе хорошие и простые, совсем не герои и не подвижники. Их пугают рассказы о великих аскетах, занимавшихся истязанием плоти, им нужны более простые и понятные примеры того, почему нужно жить по-христиански, а не… язычески.

Я воскликнул с жаром:

— Это я как раз понимаю, отец Дитрих!

— В самом деле? — спросил он с сомнением. — Ты ведь так молод и горяч…

— Да, — сказал я торопливо, — но я как бы зело ленив ввиду развращенности комфортом… ну, нашими современными удобствами, ишь, мясо жарим уже и на сковородках, какой позор и падение нравов! Потому я и сам хотел бы упрощенного христианства, чтобы и христианином быть, и ничего для него не делать. Но я рыцарь, понимаю, делать надо и через «не хочу», но простой народ через это «не хочу» переступить не может.

Он посмотрел на меня пытливо и с одобрением.

— Понимаешь, — проговорил он с некоторой озадаченностью, — а с виду ты… гм… так мускулист и силен, что тебе мозги как бы и вовсе ни к чему.

— Спасибо, святой отец, вы мне польстили.

— Помнишь, — сказал он, — я как-то говорил о Тертуллиане?

— Да, отец Дитрих!

Он вздохнул, отвел взгляд.

— Тертуллиан сделал для церкви едва ли не больше, чем все апостолы вместе взятые, ну, за исключением Павла. Тертуллиан заложил основы, фундамент учения, однако церковь отказывается признавать его учителем церкви.

— Из-за его характера?

— Отчасти, — сказал он. — Отчасти. Его пылкий и непримиримый характер позволял ему одерживать сокрушительные победы в диспутах с языческими мудрецами, однако он с таким же неистовством громил и церковные постулаты, упрекая в мягкотелости, терпимости, беззубости… Его не отлучили от церкви только потому, что тогда такой процедуры еще не существовало, но у многих иерархов церкви и сейчас начинается нервный тик, когда слышат его имя или приходится читать его работы. Так вот, сын мой, в Храме Истины, можно сказать, одни тертуллианы…

— Ого!

Он вскинул руку.

— Погоди, погоди. Ты же знаешь, что, если бы тертуллианов было слишком много, мир бы рухнул. Только дети искренне верят, что можно получить все и сразу, но взрослые знают, что, увы, мир тяжел и неповоротлив. Если попросить Тертуллиана помочь вытащить телегу из грязи, он потянет коня с такой силой, что оторвет ему голову! Ты понял, надеюсь.

— Да понял я, понял, — сказал я с тоской. — Но без тертуллианов телег вообще бы не построили!

— Тертуллианцы, — сказал он, — могут дать несравнимо больше, чем вся церковь… но только такому же, как и они и кто может принять их дары, не уронив на ноги. Потому я и советую тебе пройти испытания в их Храме… от своего имени, хоть и тревожусь за их исход.

Он оперся обеими руками на подлокотники, напрягся. Я успел подхватить вовремя, и великий инквизитор поднялся, уже снова суровый и с непроницаемым лицом, чуточку недовольный даже, будто потому, что приоткрылся до такой степени.

Я торопливо преклонил колено и поцеловал ему руку.

— Спасибо, отец Дитрих… Спасибо!

Сэр Жерар, которого я вообще-то привык видеть возникающим на пороге моего кабинета, незаметно сопровождает меня всюду и появляется, как только начинаю искать его взглядом.

— Ваше высочество?

— Снова не дают поспать сладко, — сказал я раздраженно, — и понежиться на заре под пенье петухов.

— Под пенье петухов? — спросил он. — Вот уж не думал, что под их отвратительные крики кто-то нежится. Или это вы… поэтически?

Подошел граф Фортескью, сдержанный, величавый и внушающий, каким и должен быть глава Министерства по делам иностранных королевств.

— Я бы их всех поубивал, — поддержал он светскую беседу, — но отгоняют нечистую силу, так что пусть орут… э-э… поют. А что стряслось, ваше высочество?