Вскоре тюремщик вернулся. Он ухмылялся.

— Ну, и чертовски же везёт тебе, старина, — сказал он папа Шибу. — Первое — тебя будет судить «Грозное трио», а второе — тебе назначили защитником Жоржа Дюфайэля.

— Разве этот Дюфайэль — плохой защитник? — печальным голосом спросил папа Шибу.

Тюремщик фыркнул.

— Да он не выиграл ни одного дела уж несколько месяцев, — весёлым тоном ответил тюремщик, как будто это было очень забавно. — Право, не стоит и в цирк ходить, довольно послушать, как он проваливает дела своих клиентов в суде. Он совсем и не думает о деле. В суде так и говорят, что если кому выпало несчастье иметь защитником Жоржа Дюфайэля, так пиши пропало. Но ежели ты беден, чтобы платить защитнику, приходится брать, что дают. Ничего не поделаешь, старик.

Папа Шибу с горечью вздохнул.

— Ну, подожди вздыхать, подожди до завтра, — весело сказал тюремщик, — вот завтра будет о чём вздыхать.

— Но ведь мне можно будет поговорить с этим Дюфайэлем?

— А какой толк в этом? Ведь ты украл восковую куклу? Да. Её принесут в суд, как улику против тебя. Вот потеха-то будет! Свидетель — мсьё Наполеон. Нет, старина, ты виновен, и завтра судьи наделают из тебя котлет. Ну, посмотрим, что будет завтра. Спи себе спокойно.

— Нет, старина, ты виновен, и завтра судьи наделают из тебя котлет.

Но папа Шибу не мог спать спокойно. Он даже совсем не спал, и когда на другой день его ввели в помещение, где сидели другие нарушители законов, он имел очень жалкий вид.

Огромный зал суда и атмосфера серьёзности, царившая в нём, подавляли его.

— А где же мой защитник Дюфайэль? — спросил он сторожа, собравшись с духом.

— Он, как всегда, опаздывает, — ответил тот. — А если тебе повезёт, то и совсем не придёт, — добавил он со свойственным ему юмором.

Папа Шибу опустился на скамью подсудимых и поднял глаза на находившийся против него трибунал. Вид «Грозного трио» заставил его задрожать. Главный судья Берту — толстяк, раздувшийся, как огромный ядовитый гриб. На чёрном костюме виднелись следы пролитой водки, а грязная судейская шапочка съехала на лоб. Лицо у него — заплывшее и свирепое, а концы ушей напоминали серёжки индюка. Судья Гоблэн, сидевший справа от него, походил на мумию; ему не менее ста лет; кожа у него, как сморщенный пергамент, а глаза с красными веками, как у кобры. Судья Перуз представлял собою огромный пучок спутанных, начинающих седеть бакенбард, из середины которых торчал клюв попугая. Он поглядывал на папа Шибу, облизывая губы длинным розовым языком. Папа Шибу чуть не лишился сознания: он чувствовал себя совсем маленьким, не больше боба, а судьи казались ему огромными чудовищами.

Вид «Грозного трио» заставил его задрожать.

Сначала рассматривалось дело одного молодого парнишки, стащившего с тележки апельсин.

— А, мсьё вор, — произнёс судья Берту, нахмурившись, — вы сегодня очень веселы. Сомневаюсь, чтобы вы были таким же весельчаком через год, когда вас выпустят из тюрьмы… Едва ли. Следующее дело.

У папа Шибу забилось сердце. Год тюрьмы за апельсин, а ведь он украл человека. Его глаза, блуждавшие по залу суда, увидели, как двое конвойных принесли что-то и поставили перед судьями. Это был Наполеон.

Сторож тронул папа Шибу за плечо.

— Сейчас ваше дело, — сказал он.

— А где же мой защитник Дюфайэль? — забормотал папа Шибу;

— Вам не повезло, — сказал сторож, — вот он идёт.

Папа Шибу, плохо понимая, что с ним, увидел, что к нему направляется какой-то бледный молодой человек. Папа Шибу сразу же узнал его. Это был тот стройный юноша, который ходил в музей.

Но теперь он уже не держался так прямо, в его фигуре чувствовалась какая-то усталость. Он не узнал папа Шибу и только мельком взглянул на него.

— Вы что-то украли, — сказал молодой защитник беззвучным голосом. — Украденные вещи нашли в вашей комнате. Мне кажется, что лучше всего вам сознаться, и дело с концом.

— Хорошо, хорошо, — ответил папа Шибу, который потерял всякую надежду. — Но подождите немного. У меня есть для вас записка.

Папа Шибу стал шарить в своих карманах, и в конце концов вытащил визитную карточку американки с блестящими тёмными глазами. Он подал карточку Жоржу Дюфайэлю.

— Она просила передать вам, — сказал папа Шибу. — Я служил главным сторожем в музее Пратуси, помните? Она приходила туда несколько дней и всё ждала вас.

Молодой человек схватил карточку, и его лицо, его глаза, всё вокруг него, казалось, внезапно осветилось какой-то новой жизнью.

— Десять миллиардов чертей! — воскликнул он. — А я-то сомневался в ней. О, как я вам благодарен! Я обязан вам всем, — и он стал крепко жать руки папа Шибу.

Судья Берту нетерпеливо заворчал:

— Адвокат Дюфайэль, мы готовы слушать ваше дело.

— Одну минуту, господин судья, — сказал защитник. — Говорите мне быстро, — зашептал он, обращаясь к папа Шибу, — в чём вас обвиняют, что вы украли?

— Его, — ответил папа Шибу, указывая на Наполеона.

— Эту восковую фигуру?

Папа Шибу утвердительно кивнул.

— Но зачем?

Папа Шибу пожал плечами.

— Мсьё, вы вряд ли поймёте мой поступок.

— Но вы должны мне сказать, — настойчива заметил адвокат. — Я должен защищать вас. Это сущие звери, но я всё же могу что-нибудь сделать. Ну, скорей, скорей. Почему вы украли Наполеона?

— Я был его другом, — сказал папа Шибу. — Музей лопнул. Они хотели продать Наполеона старьёвщику. А я любил его. Я не мог бросить его.

Глаза молодого адвоката вспыхнули ярким огнём.

— Довольно! — воскликнул он, ударив кулаком по столу.

Затем он поднялся и стал говорить, обращаясь к суду, говорить низким, вибрирующим, пылким голосом; судьи как-то непроизвольно подались вперёд, чтобы слушать его.

— Достопочтенные судьи французского суда, — начал он, — разрешите мне заявить, что мой клиент виновен. Да, я повторяю громким голосом — да слышит это вся Франция, весь мир, — что он виновен. Он украл восковую фигуру Наполеона, законную собственность другого. Я не отрицаю этого. Этот старик — Жером Шибу — виновен, но я горжусь его преступлением.

— Разрешите мне заявить, что мой клиент виновен.

Судья Берту сердито заворчал.

— Если ваш клиент виновен, защитник Дюфайэль, — сказал он, — то нечего и разговаривать. Гордитесь его виной, если желаете, хотя это довольно странно, — я приговариваю его к…

— Погодите, ваша милость, — повелительным голосом перебил