В тот судьбоносный вечер наряду с переименованием партии Гитлер огласил двадцать пять пунктов, которым надлежало стать «неотъемлемой» и «незыблемой» основой партийной программы. Большую часть — подачку из квазисоциалистических принципов — сам лидер и его быстро растущая партия благополучно забыли. Но вот некоторым пунктам Гитлер был самозабвенно предан до последнего вздоха. Объединение всех народов, говорящих по-немецки. Полная отмена Версальского договора. И главное — «разобраться» с евреями. В холодный мартовский вечер был представлен гвоздь программы: осипший от трехчасового выступления, нищий безвестный солдафон, потрясая кулаками и брызжа слюной, искрившейся в прокуренном зале, известил собрание о том, что евреи — источник всех германских недугов, и он, Адольф Гитлер, станет для них заклятым врагом. Всех евреев лишит немецкого гражданства. Ни один еврей не будет принят на государственную службу. Не сможет выступать в печати. И всякий еврей, прибывший в страну после 1914 года, будет немедленно депортирован.

Толпа ревом одобрила эту пьянящую галиматью. Наконец-то отыскался человек, знавший, почему Германия проиграла войну. Почему вместо того, чтобы победителями жировать в Париже и Лондоне, славные немцы нищенствовали в Мюнхене, перебиваясь на пиве и махорке.

Проклятые жиды. Пусть они составляют всего 0,75 процента населения, во всем виноваты дьявольски хитрые евреи, и вот нашелся человек, который прищучит этих сволочей.

В тот вечер 1920 года никто, даже сам Гитлер, не представлял, как далеко зайдет дело.

Судьбоносное решение — не делать мальчикам обрезание — Фрида и Вольфганг приняли по весьма странной и даже нелепой причине: реакционные фанатики попытались захватить власть в стране. Неудачно.

— Чистой воды дадаизм, — позже шутил Вольфганг (а мальчики, забившись в угол, пунцовели от того, что родители при гостях заводят разговор об их пенисах). — Безоговорочно сюрреалистическая алогичность. В Берлине какой-то идиот воображает себя Муссолини, из-за чего мои парнишки остаются, фигурально выражаясь, с довеском. Вот вам и хаотическая случайность совпадений. Жизнь имитирует искусство!

Конечно, они собирались обрезать мальчиков.

— Надо это сделать, — сказала Фрида, когда новорожденных привезли домой. — Для моих родителей обряд очень важен.

— Моим было бы все равно, но, полагаю, могущественный род Тауберов не учитывает мнения покойников, — ответил Вольфганг.

Год назад его родители умерли. Подобно миллионам европейцев, они уцелели в войне, чтобы погибнуть от гриппа.

— Не надо, пожалуйста, опять перемывать кости моему отцу, — твердо сказала Фрида. — Давай сделаем, и все. Тебе же это ничуть не повредило.

— Поди знай! — с наигранным сладострастием простонал Вольфганг. — Еще неизвестно, какой небывалой мощью я бы обладал, будь мой шлем с забралом!

Фрида одарила его своим «особым взглядом». Недавнее разрешение от бремени не располагало к сальным шуточкам.

— Договорись с раввином, ладно? — сказала она.

Вольфганг зря тревожился, ибо судьбе было угодно, чтобы обрезание не состоялось. В день, традицией определенный к обряду, в квартире не было воды.

Обкаканным младенцам срочно требовалась помывка, и родители посадили их в кухонную раковину, но водопроводные краны откликнулись лишь далеким хрипом.

— Воду отключили, — сообщила Фрида.

— Говенно, — сказал Вольфганг и, уныло глянув на измаранных малышей, добавил: — Даже очень.

Близнецы еще не умели говорить, но вмиг учуяли кризисную ситуацию и, сочтя своим долгом ее усугубить, заорали как резаные.

— Почему именно у нас! — перекрикивая ор, возопила Фрида, но вообще-то воду отключили во всем городе. А также электричество. И газ. Не ходили трамваи, не работали почта и полиция. Вся городская инфраструктура, худо-бедно пережившая войну и два последующих года повального дефицита и уличных боев, вдруг напрочь замерла.

Из-за мятежа огромный город остался без всех современных удобств. Во главе бригады пресловутого фрайкора политическая пустышка по имени Капп[8]промаршировал к Бранденбургским воротам и, захватив Президентский дворец на Вильгельмштрассе, провозгласил себя новым германским вождем, которому все должны подчиниться. В ответ профсоюзы объявили всеобщую забастовку и, отключив коммунальные службы, погрузили Берлин в грязный зловонный застой. У Фриды с Вольфгангом не было воды для младенцев, а у бездари Каппа не было бумаги для прокламации, извещавшей Германию, что под его твердым руководством нация вновь обрела силу.

Конечно, родители двух срыгивающих и испражняющихся отпрысков больше всего томились по воде. Из уличных колонок удавалось нацедить только на питье, на помыв уже не хватало.

И вот когда в оговоренный день Фридин отец привел ребе Якобовица, обладателя чемоданчика с присыпками и видавшими виды инструментами, Фрида не подпустила раввина к малышам.

— Побойся бога, папа, это ведь операция, — сказала она возмущенному родителю. — Хирургическая процедура, требующая соответствующей гигиены.

— Не глупи, — отмахнулся отец. — Чик — и все, лишь капелька крови.

Напрасно старый ребе уверял, что за все годы не потерял почти ни одного младенца, что регулярно чистит зажим, лезвие и коробок с присыпкой, а перед действом протирает спиртом заостренный ноготь своего большого пальца. Фрида была непреклонна.

— Нет и нет. Пока не дадут воду. И потом, что худого в крайней плоти?

— Фрида! — вскинулся герр Таубер. — Перед ребе!

— Именно что перед ребе, — из угла подал голос Вольфганг. Лишенный возможности сварить кофе, он, несмотря на ранний час, угощался шнапсом. — Может, он сумеет прояснить вопрос. Чем плоха крайняя плоть?

Герр Таубер рассыпался в извинениях, но раввин глубокомысленно заявил, что охотно вступит в теологическую дискуссию.

— И сказал Азария, — распевно начал он, выкладывая свой потрепанный инструментарий на столь же затрапезную старую тряпицу, — что крайняя плоть мерзка, ибо суть знак греховности. Та к заповедано мудрецами.

— Ага, теперь гораздо яснее, — ухмыльнулся Вольфганг.

— Крайняя плоть мерзка? — переспросила Фрида.

— Так заповедано, — важно повторил ребе Якобовиц.

— Известным специалистом по пенисам, — присовокупил Вольфганг.

— Так сказано в Вавилонском Талмуде, — серьезно пояснил старик, не замечая сарказма собеседника.

— Черт! Я все собирался его прочесть.

Герр Таубер вновь попытался встрять:

— Фрида, дорогая, в крайней плоти нет ничего худого, когда она на своем месте. — Тон его был нарочито примиренческим, но взгляд испепелял зятя.