Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О Маме Грир было известно немного, за исключением тех подробностей, которые Киплинг время от времени разбрасывал в разговоре, — наподобие пригоршни конфетти, которые он любил без предупреждения подкидывать в воздух. В детстве она оставляла его без присмотра по нескольку дней подряд, заперев во втором номере мотеля «Ройял соната» («на первом этаже, рядом с торговыми автоматами, чтобы можно было смыться, не заплатив»), без еды, если не считать запасов «Чоко-пая», одного, если не считать телевизора. Закончилось все тем, что на пятилетнего Киплинга напал питбуль, посаженный на цепь на заднем дворе, в результате чего тот лишился трех пальцев на левой руке и приобрел шрам на подбородке, похожий на следы акульих зубов; он гордился им, как медалью «Пурпурное сердце».
— Зовите меня просто Призраком Оперы, — любил повторять он, жизнерадостно помахивая искалеченной рукой у вас под носом.
Когда суд наконец лишил мать Кипа родительских прав и передал опеку над ним престарелой тетушке, он несколько раз сбегал от нее, чтобы вернуться к Маме Грир. Последней дошедшей до меня новостью о Маме Грир было то, что она лежит в батон-ружской психиатрической больнице.
Я хотела спросить, что нового у него случилось за этот год, но тут появилась Уитли и в свойственной ей манере, не говоря ни слова, ухватила меня за запястье и потащила сквозь толпу. Видимо, ей удалось договориться с вышибалой. Тот впустил меня в зал без билета, шлепнув на руку печать. Несколько секунд спустя мы все уже сидели за столиком в одном из передних рядов, глядя, как на сцене кривляется девица с волосами-сосульками, изображая Курта Кобейна.
Меня охватило странное чувство. Барабанщик был очень похож на Джима. Кажется, никто больше этого не заметил, но он выглядел как младший брат моего покойного бойфренда: глаза цвета молочного шоколада, взъерошенные волосы, меланхолический взгляд принца в изгнании. Шум в зале стоял оглушительный — разговаривать было невозможно, и все мы молча смотрели на сцену, погруженные в трясину своих мыслей.
Может быть, только я одна застряла в прошлом. Может быть, у всех в колледже была такая насыщенная жизнь, что все случившееся с нами в старших классах стало казаться мелким и незначительным — и даже гибель Джима поблекла, точно футболка после десяти тысяч стирок.
Давным-давно, в Дарроу, они были моей семьей. Они стали первыми в моей жизни настоящими друзьями — созвездие настолько ярких личностей и настолько верных товарищей, что, подобно отпрыску великой династии, я не могла поверить в свой счастливый жребий. Мы были братством, тайным обществом, на которое все остальные ученики смотрели с завистью, впрочем мы на них даже не обращали внимания. Дружба, если она крепка, делает тебя нечувствительным к внешнему миру. Это ваше личное государство с тщательно охраняемыми границами, полным произволом в предоставлении видов на жительство и богатой культурой, понять которую не способен ни один иностранец. Оказаться отрезанной от них, отправиться в изгнание по собственной воле, как это сделала я год назад, значило обречь себя на скитания и неустроенность, на кочевую жизнь, на ночлег среди чемоданов в съемных комнатах, на странствия по незнакомым дорогам.
Смерть Джима стала землетрясением, которое стерло с лица земли целые города. Весь этот год я жила в уверенности, что кое-кто из моих друзей знает об этом гораздо больше, чем показывает, но понимала, что шансы узнать правду уменьшаются с каждым днем. Я регулярно заглядывала в «Снэпчат» к Уитли и время от времени видела там всех четверых. Они выглядели такими счастливыми, такими беззаботными!
Будто ничего и не было.
И все же стало ясно, что соотношение сил внутри этой четверки изменилось.
Кип барабанил по столу двумя уцелевшими пальцами левой руки. Уитли то и дело заглядывала в телефон. Марта, казалось, пребывала в несвойственном ей скверном настроении, глуша один за другим коктейли, которые бармен присылал за наш стол, — это пойло называлось «Крушение «Генерала Гранта»» и на вкус больше всего напоминало сырую нефть. Один раз я поймала на себе ее взгляд. Он показался мне обвиняющим. Я улыбнулась в ответ, но Марта отвернулась — так некоторые тропические растения съеживаются при малейшем прикосновении — и больше ни разу на меня не посмотрела. Потом Кэннон наклонился, прошептал что-то Уитли, мимоходом заправил ей за ухо выбившуюся прядь волос, и я задалась вопросом, не сошлись ли они вновь. Раньше мне казалось, что их удерживает вместе скорее привычка, нежели что-то еще.
Когда группа, приглашенная для разогрева, закончила играть, мне больше всего хотелось исчезнуть. Вызвать такси, вернуться в Уинкрофт, плюхнуться в папину машину, ударить по газам и никогда не вспоминать прошлое. Чего я вообще ожидала? Найти разгадку, бросающуюся в глаза, точно гигантский лопух среди тюльпанов, только и ждущий, чтобы я его выдернула?
И тем не менее я осталась. Я осталась на выступление следующей группы, потом следующей за ней. Я покорно пила «Московских мулов»[5] , которые ставила передо мной Уитли. Я разрешила Киплингу вытащить меня на танцпол и станцевала с ним чарльстон и фокстрот, позволяя ему крутить меня так, что я то и дело врезалась в пляжных завсегдатаев, мажоров и суровых байкеров, толпившихся под трясущимися бумажными фонарями и постерами с изображением затонувших кораблей.
«Еще немного, — клятвенно обещала я себе, — и я заведу разговор о Джиме».
После выступления следующей группы Уитли заявила, что хочет домой, в Уинкрофт, но никто не мог найти Кэннона. Как оказалось, он завис на заднем дворе бара, помогая девице, которая перебрала со спиртным и отрубилась у пожарного выхода.
— Ну все, опять он включил рыцаря Ланцелота, — прокомментировала Уитли.
Притулившись у ограждения, мы наблюдали за тем, как Кэннон с эффективностью лоббиста, обрабатывающего конгрессменов, находит пропавших подруг, сумочку, босоножки и айфон девицы. Он даже отыскал ее заколку и аккуратно собрал волосы так, чтобы они не пачкались, когда ее рвало, — это привело в изумление ее свежеобнаруженных подружек, таких же пьяных, как и она сама.
— Слушай, чувак, ты вообще человек?
— А девушка у тебя есть?
— Кто ты вообще такой?
Кэннон пятерней отбросил со лба чуб:
— Я — Бэтмен.
— Ну начинается, — вздохнула Уитли.
Кэннона нельзя было назвать красавцем: худой, с волосами мышиного цвета и невыразительным, каким-то смазанным лицом. Однако все это уравновешивалось бешеной энергетикой, которая неизменно приводила в шок и трепет всех, на кого он ее обрушивал. Стремительный, как заряженный ион, и неутомимый, как пулемет, в первую же свою неделю в Дарроу Кэннон взломал школьную компьютерную сеть, чтобы продемонстрировать изъяны в ее защите, и немедленно превратился в местного компьютерного гуру. Он привел в порядок обветшалый парк со скульптурами и спортивный зал. Он стал президентом класса и принялся организовывать марши, марафоны и сборы средств в пользу исчезающих видов растений и животных и в защиту прав девушек. При этом он первым признавал, что его бешеная общительность и активная жизненная позиция — это попытка взять реванш за детские годы, когда он был мучительно застенчивым компьютерным фанатом, обожающим Рэя Курцвейла[6] , фильмы Спилберга и песни «The Cure», без единого друга, кроме воображаемой мухи по имени Пит, которая жила в недрах его компьютера. Он был приемным ребенком, которого вырастила мать-одиночка, судья Верховного суда штата Калифорния. Кэннон покорил сердце Уитли, обойдя прочих претендентов из числа золотой молодежи, и это могло показаться случаем из серии «принцесса связалась с пажом», но чем лучше вы узнавали Кэннона, тем ясней понимали, что роль принца для него слишком тривиальна. Он был королем — или, во всяком случае, стремился к этому. Я никогда не встречала другого человека, который был бы так же честолюбив и так же мало говорил об этом.