— Да, сэр, — невольно сказал Иетс. Сумасшедший, подумал он про себя. Но в его безумии есть своя логика.

Бинг слушал внимательно. Затея генерала заинтересовала его.

Фарриш потянулся за стеком. Тихонько постукивая себя рукояткой по подбородку, он продолжал:

— Можете себе представить, как это подействует на немцев. Полное смятение! И вот после сорока восьми залпов внезапно воцаряется тишина. Вы слышите эту тишину?

— Да, сэр, — сказал Иетс. Как это ни странно, он в самом деле слышал. Безумие Фарриша заразило его.

— Фрицы, — сколько их останется, — будут ждать. Они будут ждать атаки танков и пехоты. Но вместо атаки — дождь листовок.

Это уже балаган, подумал Иетс.

— Мы им скажем, почему мы им задали жару. Мы им скажем, почему мы можем даром тратить снаряды. Мы им скажем, что означает Четвертое июля, и почему мы воюем, и почему им крышка, и что мы советуем им сдаться.

Последние слова Фарриш проговорил, грозно повысив голос. Его колючие голубые глаза сузились; коротко остриженные седые волосы, казалось, встали щетиной; на красном лице появилось выражение беспощадной жестокости.

Каррузерс теребил свои длинные усы. Он был не злой человек, но он считал, что Иетс сам виноват. Надо быть более покладистым.

— Лейтенант полагает, — сказал он, тщательно выбирая слова, — что он не сможет приготовить листовку. Он говорит, что это касается политики, и решать в этом деле должен верховный штаб союзного командования.

Глаза Фарриша еще более сузились, но он промолчал.

Иетс судорожно силился придумать какое-нибудь объяснение. Он не мог спорить с Фарришем. Он не мог сказать ему: то, из-за чего мы воюем, это целый клубок побуждений — явных и тайных, возвышенных и низменных, политических и экономических, и что об этом не напишешь в листовке, а нужно написать целую книгу, и что даже и так вывод был бы весьма туманным. Фарриш хотел диктовать мысли и думал, что это так же просто, как распоряжаться доставкой боеприпасов и продовольствия или затребовать поддержку авиации.

— Вы хотите сказать, что ваше начальство откажет мне в этом абсолютно законном и разумном требовании? — голос генерала звучал ровно. — Что оно захочет воспрепятствовать проведению операции, задуманной боевым генералом?

— Нет, не захочет, — Иетс отлично это знал. Вы полегче с Фарришем, сказал ему Уиллоуби, посылая его с этим поручением в Матадор: — Фарриш — не кто-нибудь. Он отличился в Северной Африке, завоевал популярность. Проявите максимум такта.

— Мы готовы всячески пойти вам навстречу… — осторожно начал Иетс. И тут ему пришло в голову, что на генерала могут подействовать соображения технического порядка. — Сержант Бинг, наш специалист по листовкам, может подтвердить, что нет никакой возможности выпустить вовремя листовку, приуроченную к Четвертому июля. С вашего разрешения, сэр, я объясню вам, как это делается. Сначала надо составить и согласовать текст. Потом его нужно набрать, тиснуть и выправить. Потом нужно отпечатать тысячи экземпляров, высушить, разрезать. Потом листовки нужно сложить пачками и свернуть, чтобы можно было вложить их в снаряды. Потом их нужно доставить на ваши склады. Потом начинить ими снаряды. Все это требует времени. А у нас его нет. Верно, сержант Бинг?

Фарриш ударил стеком по столу.

— Время! Время! — крикнул он. Потом, понизив голос почти до шепота, продолжал: — Вы знаете, что означает время, лейтенант? Человеческие жизни, вот что! Жизни моих солдат! Я должен вырваться из этой ловушки, где каждая изгородь — укрепленный пункт. Мне нужно место, чтобы развернуть танки. Вы когда-нибудь пробовали атаковать изгородь? Так вот, попробуйте! Нужно идти открытым полем, немцев не видно, только слышно, как свистят пули. А когда вы их выкурите, оказывается, что вы потеряли половину своих солдат.

Иетс знал, что списки потерь в дивизии Фарриша всегда длиннее всех. Может быть, Фарриш говорит искренне? Иетс полностью соглашался с тем, что говорил генерал о жертвах и об изгородях. Но какое это имеет отношение к листовке политического характера? Иетс почти просительно посмотрел на Бинга. Мнение сержанта о технической стороне вопроса должно решить дело. А может быть, он просто хочет свалить всю ответственность на Бинга?

Каррузерс уже открыл было рот, чтобы сказать, что сначала Иетс говорил совсем другое, но тут выступил вперед Бинг.

— Я думаю, сэр, что мы успеем выпустить вашу листовку к четвертому июля.

— Вот видите! — сказал Каррузерс.

Иетс молчал. Он сам выбил оружие у себя из рук. Он положился на решение оракула, и решение обернулось против него же. Очень весело. Иетс уже видел, какую физиономию скорчит Уиллоуби, когда узнает. Отвечать-то придется Уиллоуби. Пирамидальная система субординации в армии имеет свои преимущества.

Фарриш одобрительно кивнул Бингу.

— Когда будете писать листовку, сержант, думайте о том, что я бы сказал, будь у меня случай поговорить с немцами. Я — американец. Чувствуете, сержант?

Бинг стоял навытяжку. Отвечать ему было нечего. Он вдруг испугался огромной задачи, которую добровольно взял на себя. Что заставило его пойти наперекор Иетсу? Это нужно продумать. Скорее всего — соблазн сыграть шутку с историей. Он, сержант Вальтер Бинг, ничтожество, мальчишка, который приехал в Америку, не имея там ни корней, ни связей, бездомный изгнанник, — он призван провозгласить цели войны. Ибо в этом будет суть листовки. И никто не сможет от нее отречься. Придется им признать ее — всем этим важным господам, которые так боятся связать себя каким-либо обязательством. Фарриш сам не понимает, что он затеял. Бинг тоже не понимал, когда очертя голову ввязался в это дело. Но теперь он понял. Чувствует ли он, какая на нем лежит ответственность? Чувствует. И ему очень страшно.

Кто-то, спотыкаясь, спускался по шатким ступеням, ведущим в блиндаж.

— Хелло, Джек! — раздалось с порога. — Ваша лестница — это просто ужас какой-то. Так и ногу сломать недолго.

Голос был женский. Даже Фарриш обернулся на его звук.

Вошедшая, — которую присутствие генерала, видимо, нисколько не смущало, — была не слишком хороша собой, и каска, закрывавшая волосы, отнюдь не красила ее; а что касается фигуры, то каковы бы ни были ее достоинства, их поглотил мешковатый комбинезон. И тем не менее при ее появлении все подтянулись. Связист за коммутаторной доской спешно начал чистить ногти.

Генерал приподнялся на стуле и кивнул головой. Каррузерс, и гордый и смущенный фамильярным обращением с ним гостьи, представил:

— Мисс Карен Уоллес.

Иетс вспомнил, кто она такая. Ему приходилось читать ее очерки об итальянском походе; читая их, он злился: они были написаны, как все военные очерки, в которых о «наших ребятах» говорится покровительственно и ласково, словно солдаты какие-то дурачки. Но, по-видимому, американским читателям нравилось именно так представлять себе армию. Очерки Уоллес пользовались широкой известностью. Нельзя было отказать ей и в мужестве, — она очень близко подбиралась к переднему краю. Впрочем, может быть, это не столько мужество, сколько погоня за сенсацией.