— Да ты, Лёха, гляжу, не только Лентяй, а трус, каких поискать.

Лёха согласно кивал, тяжко отдувался и быстро темнел в промежности, как куль со свежей свининой.

— Ну и братец мне достался, однако. Да не ловчей ли б сгинуть тебе в полоне татарском, чем сейчас род свой позоришь? — сомневался Савва. — Стоило выкупать такое сокровище. Я-то, мнил, дурень, будешь мне сменой достойной, голованом дельным. А ты… А-а!!! Да и брат ли ты мне? — от Саввы захолодело, жуткий зрак набряк мраком, недобро застыл, рука потянулась к поясу. — Можа, ты выгулок гиены, подладившийся под меня — козла доверчивого?

Лёха Лентяй кургузым пеньком шмякнулся на колени.

— Братка-ик, одумайси-ик! — заголосил, весь провалясь в икоту. Сильный щелчок в губы умерил силу восторга до сиплого шёпота. — Ты вспомни, братка, родимые пятны у нас одни на правых грудях. — Теперь Лентяй не только мок, тяжелея штанами, но и протух. Его вонь саженями отхватывала незаражённый воздух.

Какое-то из трёх этих обстоятельств, видать, образумило Кожана. Ножевой зырк застила сомнительная замена нежности. Залопушив нос губою, уродец, как былинку, поднял увесистого брательника за пояс. Тот пёр влагой уже и в верхней части: слёзы, сопли, слюни, пот…

— Нехай… Последний вечор ты в предводителях. — Савва помолчал, хмуро продолжил: — Кто из надёжных ребят обретается поблизь?

Оправившийся Лёха залопотал:

— Э, да почитай все! Влас Сермяга, Фофан Драный, Филька Макогон, Захар Волку-сват, Кузя Убью-за-алтын…

— У-тю-тю… Расслюнявился, тетёха. Хва, буде, ша… Любого из них с лихвой за дюжину таких вот сонных недоварков отдал бы. — Лёха в притворной обиде загрыз губу, но Кожан устало завершил. — Хрен с тобой, пёсь паскудная. Кликни мне Кузю.

Облегчённо кряхтя, Лентяй брюзгливо заголосил: «Га-ан-нка-а»! Из темноты вынырнула худющая, вертлючая, некрасивая бабёнка от тридцати до полтинника.

— Чаво те, Лёшенька? — отозвалась с готовностью на всё.

— Ну-кось подай Кузю Толстопятого. — Изрыгнул Лёха, для примерной повелительности шлёпая немалой ладошкой по хрустнувшей спине зазнобы. Та с поросячьим визгом понеслась в тучно обвисшую темь. Савва только харкнул на это, затёр плевок крошечным сапожком на мягкой подошве.

Пользуясь удачей, Лентяй сплавился куда-то. Кожан остался один. Брови подрагивали. Лоб рассекли морщины. И куда подевалась сквозящая тупость в одичалом лике?

Зашаркали, близясь, шаги.

— Пошто звал, Лентяй? — набатом затрубило издали. Ещё четко не обозначились очертания узкоплечей мосластой махины, а длиннющая рука Саввы потянулась снизу к вороту посконной рубахи верзилы, дёрнула к земле. Великан машинально мотанул средней величины казанками — в морду предполагаемого налётчика. По вполне понятным причинам словил лишь упругий ветерок. Качнувшись, грянулся ворохом костей на юркое тельце карлика, на ощупь огребая жилистыми лапами.

Минуту катались по взборонённой земле, покуда Кузьма не убедился в превосходстве соперника. Вспорхнул кверху нож. Но коротышка обладал сверхъестественным чутьём. Предваряя выпад, он трахнул Кузю затылком оземь. Заполыхали лепестки приближающегося факела.

— Ну, буде дурить, Кузьма, — тяжело выдохнул Савва, откатываясь.

— Кха, бесовы шутки. Вона, значит, кто меня изломал, змей медноглотый! — заревел детина, отряхиваюсь. — Я бы сказал бы: медведь бы, да на Николу своими руками вот этаку гору умял. Что ж ты, карачун тебя сгуби, вражина коротконогая, брата кровного по песку возишь? Как шакала вшивого. Шершень ты угрюмый, удав недоклёванный!

— Здорово, Толстопятый. Не дуйся даром. Проверял: силён, как прежде, али сдулся?

— Да куда бы силе-то убыть бы? Разве токо такими железными копытами вытрясут?! Сукин ты сын, — засмеялся отходчивый силач: узловатое сплетенье широченных мослов и канатных жил.

— Вижу: твоё на месте, бог не отнял. Ещё б мозгов подкинул чуток для столь раскидистого чурбака, — карлик оскалил острые клычки, отчего вряд ли стал красивей. — Нет бы дурню толстопятому дотумкать: кому ещё, опричь Кожана, так меня уговорить? Нет ведь, пошёл брыкаться, едва ножиком не запырял.

— Эха! Да я ж и дура виноватая! — росляк тряхнул кудлатой башкой. — Посмотрел бы я бы на того бы шутника бы, кто бы на тебя бы так же бы вот наскочил бы, — беспорядочно быкал громадень. — За тобой бы не засохло б — всю бы требуху б по грязи б распустил бы.

Подоспел Лентяй, услужливый, светясь улыбкой и головёшкой.

— Э, оставь, — сердито махнул на свет Савва, подумав про себя: «Эх, ты, Лёшка — ВелИка головёшка». Лентяева улыбка из льстивой переползла в смиренно покаянную. — Ночная работа огня не терпит. Ну, как, Толстопятка, со мной идёшь?

— А завсегда, — тот не раздумывал с ответом, лишь зевнул. Кожан с упрёком покосился на малинового в колышущихся отблесках брата и показал ему тыл. Кузьма Убью-за-алтын зачавкал подошвищами бухлых сапог. Лёха Лентяй осенил себя знамением, с ненавистью плюнул вослед…

Андрей Щелкалов — с виду самый неприметный из вельмож, окружающих трон. Годунов, тот потакал лишь спеси оставшихся не у дел князей Шуйских и Мстиславских: уступая их старшинству и родовитости, садился четвёртым от государя на заседаниях Думы. Щелкалов пренебрегал внешней высокостью вообще. Держался завсегда скромнейше. Тем не менее, находились, кто ставил его значимость и власть выше годуновских.

Щелкалова тоже частенько звали правителем. Двум медведям, правда, одну берлогу не поделить. Но, что странно, за время разделения власти Щелкалов не имел прямых схлёсток с Борисом. Как понять, чем объяснить? Не прозорливостью ли обоих, не схожестью ли ходов и устремлений? Или, может быть, догадливый дьяк просто вовремя постиг сложность и, скорее всего, безнадёжность боданья с царским шурином? А потому и приноровился уступать Борису шаг за шагом, сохраняя тем самым прочное, уважаемое и доходное место. Но то домыслы.

Сейчас же, в конце вресеня 1585 года, он, Годунов, ещё не мог знать, чем завершится скрытное противостояние. Не ведал, каких вывертов ждать от загадочного именно своею припорошенною силой Щелкалова.

Нет, как бы ни что, думалось Борису, а всё-таки тревожнее иного — размолвки с братьями Щелкаловыми по отношению к Англии и, наперво, аглинским купцам. В этом вопросе у меня, по сути, нет сторонников, а жаль. Щелкалов Андрей на что дальновиден, но делит общую неприязнь к британцу. А пошло-то всё с того злополучного сватовства Грозного к Елисавете. После смерти Ивана злоба боярская сама собой переметнулась на купцов лондонских, что жиреют от барышей у нас в Московии. Вся беда, что никто из наших бояр не понимает нынешнюю торговлю. Щелкалов, щедрый разум, да не разглядел, что за временным послаблением иноземным купцам последует рост отечественной торговли. Вырвясь за рубежи, купечество стократ обогатит казну и укрепит влиятельность нашей хозяйственной мощи.